Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Ошеломленный тем, что настоящий эсэсовец посчитал его достойным внимания, поэт охотно напился в компании настоящего мужчины, не пропустив ни одного «Прозит!». Недозволенное манит. Несмотря на то что эстонец объяснил ему, как попал в пользующуюся мрачной славой организацию не по своей воле, поэт, время от времени взглядывая на оставшегося сидеть рядом Соостера, ◘◘◘◘◘ ◘◘◘ ◘◘◘◘◘ ◘ ◘◘◘◘◘◘ ◘◘◘◘◘◘◘◘◘◘ ◘◘◘◘◘◘◘ ◘ ◘◘◘◘◘◘◘ ◘◘◘◘◘◘◘◘ ◘◘ ◘◘◘◘◘◘◘◘◘◘◘◘◘ ◘◘◘◘◘◘ ◘◘◘◘◘◘◘◘ ◘ ◘◘◘◘◘ ◘◘◘◘◘ [17]. И таким эстонец ему очень нравился. Ему уже не хотелось быть таким, как мэтр Галич: попахивая крепкими заграничными, сидеть в черном свитере с гитарой на колене, и даже изящная жена академика в бриллиантах его уже не привлекала. Он желал следовать более могущественной модели мужчины. Делать жизнь с кого? ◘ ◘◘◘◘◘◘◘◘◘ ◘◘◘◘ ◘ ◘◘◘ ◘◘◘◘ ◘ ◘◘◘◘◘◘◘◘◘ [18] Поэт согласен был быть квадратно-туловищным в старой рубашке неопределенного цвета экс-эсэсовцем и выдергивать из ступней, как он, занозу. Галич, он осознал теперь это, с первой минуты появления на чердаке Кабакова вызвал в нем неприязнь своей старомодной барственностью, условностью и безопасностью выбранной им роли. Очевидно, Галич не нравился и экс-эсэсовцу. Вдвоем они стали хулиганить, громко смеяться во время исполнения мэтром песен, вызывая недовольные гримаски жены академика и злые, шакальи (а-ля египетский бог с телом человека и головой шакала) прикусы у юношей Галича. Поэт сумел прочесть еще порцию стихотворений, после чего оба, он и его новый приятель, залезли под стол и развалили его, собранный из частей, вместе с посудой, остатками блюд, пепельницами и иными вонючими мелочами, собирающимися на столе к концу праздника. Кругло улыбаясь, хозяин вынужден был все же выставить их после этого, и, обнявшись, новые приятели ушли в мастерскую Соостера. Воцарилась тьма.

23

Очнулся он оттого, что над ним стояла Анна. Туловище Анны, завитое в короткие, чернью барашковые витки, уходило вверх, сужаясь призмой. Далеко вверху туловище завершалось маленьким лицом Анны, окруженным голубым капюшоном. «Как младенец Анна», — подумал он и улыбнулся.

— Я думала, ты погиб, попал под трамвай, откуда я знаю, что с тобой случилось!

— Боярыня! — Рядом с Анной, голый по пояс, в джинсах и босиком, колыхался эстонец. — Оставьте его, дайте ему умереть героем!

— Умереть? Почему он должен умирать? Он еще молодой.

— Боярыня, мужчина должен быть всегда готов к смерти и обязан тренировать себя в этом занятии… — пробормотал Соостер и опустился там, где стоял, у эстрады, на которой лежал Эд. Возвышение это, возможно, было предусмотрено для помещения на нем натурщиц и натурщиков. Но Соостер не рисовал с натуры.

Опустившись, эстонец повернулся лицом к линии схождения двух плоскостей, подгреб ногами, подложил под голову руку, пробормотал:

— Распологайтесь, боярыня, как вам угодно. Чувствуйте себя нормално… — и закрыл глаза.

«„Нормално“ — любимое слово Юло», — подумал Эд и тоже закрыл глаза. У него не хватило сил на более развернутую мысль или еще на несколько мыслей.

— Эд, вставай, пошли домой! — сказала Анна и расстегнула шубу. — Как у вас тут душно. Напились как свиньи, посмотри на себя: ты весь залит вином. Вначале я подумала, что это кровь. Вы что, друг друга вином поливали? Эд!

«Где, интересно, Анна взяла шубу? — подумал Эд. — Может быть, это шуба ее подруги Воробьевской?» И не открыл глаз.

— Ты не хочешь идти домой, Эд? — Анна прошла в глубину мастерской. Брезгливо подняла несколько бутылок на столе и, найдя недопитую, допила вино, запрокинув голову. — Сколько же вы выжрали? Свинья ты, Эд… Пьешь. Развлекаешься… Бедная еврейская женщина сидит, ждет тебя, как Пенелопа. Нет чтобы пригласить бедную еврейскую женщину…

Эд хотел спросить, как Анна нашла его, но ограничился тем, что приподнял голову и попросил:

— Помолчи, а, Анна… Ляг где-нибудь… поспи…

— Красиво у него тут, — сказала Анна откуда-то из тьмы, потому что он опять закрыл глаза. — Открыл мне двери, голый, ноги в крови, и говорит: «Боярыня! Вы пришли! Я вас много лет жду!» Как в пьесе… — Голос Анны Моисеевны из тьмы звучал увлеченно и романтически. «Боярыня» ей безусловно нравилось. — На улице метель, — продолжала Анна Моисеевна. — Все снегоочистительные машины работают и все дворники, но толку-то что, он валит с большей скоростью, чем они его убирают… На Сретенском бульваре белым-бело… — На некоторое время тьма обеззвучилась, затем опять включился поясняющий тьму голос Анны Моисеевны. — …Настоящий сюрреализм! Это тебе не Миша Басов с его лосями и зародышами, стянутыми пуповинами. Здорово, да, Эд! Адмирал с бабочкой… Почему так много яиц… яйцо на кровати, яйцо, летящее в небе над горизонтом. Эд, ты помнишь женские губы Ман Рэя над горизонтом? Эд! — Не получив ответа, Анна, было слышно, топоча сапогами, переместилась в мастерской. — Все точно так, как Брусиловский рассказывал… Башни как в Таллине. Ты был в Таллине, Эд? Брусиловский говорил, что Юло выбрал именно этот чердак, потому что он напоминает ему Таллин… А чем они покрыты, эти башни? Свинцом или оловом? Ты разбираешься в металлах, а, Эд?..

Он подумал, что, конечно же, Анна позвонила Кабакову, и тот сказал ей, что сожитель удалился вместе с Юло Соостером, оставив в кабаковской мастерской пальто и тетрадку со стихами. Анна могла бы позвонить к Соостеру в мастерскую, у него, как и у Кабакова, был телефон, но она предпочла явиться лично, дабы удовлетворить свое безграничное любопытство. Ее интересовал становящийся все более известным благодаря мультфильмам и публикациям рисунков в журнале «Знание — сила» сюрреалист. Также, может быть, она желала устроить Эду скандал, обнаружив его лежащим в постели с девушками. Лучше бы с двумя. Или она желала увидеть Эда с сигарой, девушка голая сидит у него на коленях? Во всяком случае, Анна принарядилась, выходя в свет. Еще вчера у нее не было никакой шубы. Голубой капор она напяливала лишь в исключительных случаях. Голубой мохеровый капор подходил к глазам Анны Моисеевны, и она его берегла.

После этого случая он стал напиваться с Соостером пару раз в месяц. Эстонец соответствовал «имиджу» (спасибо, Алла Зайцева!) западного человека, созданному русским человеком. Он пил запланированно аккуратно, не выходя за пределы мастерской, напиваясь до бессознания, чтобы затем точно так же запланированно предаться работе. У Соостера, оказалось, была семья — жена и дети, и была Любовница (именно с большой буквы!) — большая рыжая Верка, чужая жена. Однако жизнь эстонца вовсе не была запутанной. Каждую пятницу вечером он аккуратно запирал мастерскую, отправляясь на уик-энд в семью. И каждый понедельник утром он аккуратно возвращался. Отпирал мастерскую и принимался за работу. «Даже если американские атомные бомбы будут падать на Союз Советских, можно будет увидеть Юло аккуратно запирающим дверь мастерской в пятницу», — уверял Кабаков. И кому же было знать Юло, если не Кабакову. До возвышения на чердак «Феникса» он несколько лет делил с эстонцем полуподвальную сырую дыру.

Они напивались, но разговаривали мало. И Эд чувствовал себя очень в своей тарелке. Они пили почти исключительно болгарское или венгерское сухое вино, но очень много вина. Садились друг против друга за необъятных размеров плоскость, служившую Соостеру рабочим столом, и пили. Ровно, спокойно, улыбчиво, сопровождая сеанс восклицаниями «Прозит!» или «Будем!». Иногда Юло готовил баранье мясо в камине. В виде шашлыков или в виде куска бараньего мяса. Один раз Эд попробовал разбавить пьянство Анной, уж очень она напрашивалась и ревниво причитала, что Эд любит развлекаться без нее, что доля бедной еврейской женщины, сидящей одной в Казарменном в ледяной (что вовсе не соответствовало истине) комнате, тяжела. Анна не вклинилась третьей в их мужскую компанию, они даже не напились в тот вечер, и, хотя Соостер ничего ему не сказал, в следующий раз он пришел один. И Анна не напрашивалась больше.