Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Как-то Юло взял его на обед к любовнице Верке и ее мужу, сыну советского поэта, погибшего в тридцатые годы в суматохе борьбы за власть. Вечер был блестяще организован. У всех была своя задача. Юло принес огромного копченого угря. Муж Верки приготовил вкуснейшие котлеты, котлеты, оказывается, были его специальностью. Здоровенная рыжая лошадь Верка расхаживала среди мужчин в красном платье. Юло намазал волосы каким-то составом, и они были гладко зачесаны назад. Очки скрепляла новая лента, белая рубашка без галстука и обширный пиджак делали эстонца похожим на принарядившегося в праздник деревенского плотника. Морщинистый и маленький Веркин муж (когда он стал разливать водку по бокалам, Эд заметил, что у него очень дрожат руки) вовсе не реагировал, когда, обходя стол, Соостер несколько раз (вне сомнения бессознательно) положил руку на Веркину талию. «Знает ли он, что Верка — любовница Соостера, или не знает?» — весь вечер раздумывал Эд. (Неделю спустя он спросил об этом Кабакова. Илья сказал, что, конечно, знает, но мирится с этим, потому что любит Верку и не хочет ее потерять. А Юло ради детей не хочет разводиться с женой… О таких сложных отношениях поэт Лимонов до сих пор читал лишь в переводных западных романах.)

В тот вечер Веркин муж сказал, что нужно пристроить «парня» к делу.

— Талантливый парень, — сказал Веркин муж, словно Эда и не было в комнате, — пропадет среди всех этих шаромыжников. Юло, ты бы сводил его на студию мультфильмов. Чем он хуже ваших сценаристов? Его стихи как раз подходят: яркие, хорошо запоминаются…

— Я именно хочу это сделать, — серьезно сказал Юло. — Я только жду Анна Макаровна из отпуска. Она хорошая женщина и любит новый человек, новый идей. Лучше, чтоб она, а не этот мрачный Куликов занимался парень.

Все присутствующие посмотрели на «парня».

— Вы думаете, я смогу? — спросил он, обращаясь к Соостеру.

— Все будет нормално, — сказал Соостер. — Ты не волновайся. Все устроим как надо. Нельзя вся жизнь шить брюки. Ты должен зацепиться в официальный искусстве. Пусть немножько.

Он ушел раньше, оставив странную компанию. Пятясь в дверь, он видел под мышкой Верки сделавшегося очень красным, и даже взмокшим, и еще более морщинистым Веркиного мужа на одном конце стола — и под другой рукой Верки — непьяного серьезного Соостера. Могучий торс в белой рубашке. Крупные руки на столе. Бородка пущена лишь по срезу подбородка, сбрита на губах… Откуда он мог знать, что видит его в последний раз… На Калининском проспекте в лицо ему бросило липким снегом, и он с сожалением вспомнил о тепле оставленной только что квартиры…

Через неделю он позвонил другу со Сретенского бульвара. Настроение у него было скверное. Анна отбыла в Харьков, владелец же комнаты, куда они только что переехали, объявил неожиданно, что совершил ошибку, его разведенная жена против, и просил освободить помещение. Он извиняется, и деньги он возвратит… Таяло, с угла крыши телефонной будки в дыру во льду часто и глухо падали крупные капли. Рядом с будкой переминалась на толстых ногах, перебрасывая (пропущено слово. — Прим. ред.) из одной ладони в другую, опухшая неприятная старуха.

— Аллье? — сказал Соостер.

— Это я, Эд. Что делаешь?.. Может, выпьем? У меня суперговняное настроение.

— Солжалею, Эди, но не могу. Работаем. Должен сдать книгу в понедельник. Ночью тоже буду работать. Понимаешь?

— Понимаю. Я тут совсем рядом. С бульвара звоню.

— Я хотел бы пить, Эди, но договор нужно выполнять. Последний срок понедельник. Если хочешь деньги, то поднимись, я тебе дам десятка. А?

— Не нужны мне деньги. Ладно, трудись.

— Хорошо, буду работать. Ты уверен, что не хочешь десятка?

— Уверен. Пока.

— После понедельник пойдем к Анна Макаровна. Она уже приехала, и я с ней о тебе говорить. Все будет нормално.

Выйдя из будки, он неудачно ступил в ледяную лужу. «Друг, называется. Однажды сказал ведь: „Если тебе плохо, ты мне звони, пусть ночь, не стесняйся. Иногда, знаешь, самый суровый мужчина компания требует. Очень плехо бывает. Я на своей шкурье знаю. Я иногда на свободе себя хуже, чем в лагере, чувствовал“».

Плетясь «к себе», он размышлял о мужской дружбе. Ему нелегко было признаться «мне плохо». Он вырос в семье, где слабости полагалось скрывать. В постель полагалось ложиться только в момент, когда ноги отказываются поддерживать тело. Кодекс неписаный, но твердый, вдолблен был в него живыми примерами отца и матери, он даже не заметил когда. Он бунтовал против морали родителей и их политических взглядов, но ему и в голову не пришло, что он ходит, как отец, что подражает его почерку и что презирает термометры, врачей (исключения отец делал только для хирургов, потому что его отец учился в одной школе со знаменитым Бурденко) и даже безобидный аспирин считает слабостью… Гордому мини-супермену понадобилось пробродить несколько часов по Москве, зайти в несколько телефонных будок, прежде чем он решился набрать номер телефона старшего друга. И вот получил. Придя к себе, откуда нужно было выметаться неизвестно куда, он снял только что повешенный на стену рисунок «Яйцо под балдахином», подаренный Соостером, и, помедлив минуту, варварски разорвал его вместе с картонной подкладкой-паспарту. Достал дневник — полсотни случайных листов бумаги без обложки — и записал: «Звонил Соостеру. Он сказал, что занят, заканчивает книгу, должен сдать ее издательству в понедельник. Предлагал подняться, взять десятку, хотел откупиться от дружбы десяткой. Друг, называется. Ему деньги нужно зарабатывать. Все они одинаковы. Я-то было поверил, что у меня появился настоящий друг. Больше никогда не стану ему звонить».

Он собирался сдержать свое слово.

24

Через неделю соседка-татарка, дворничиха, передала ему записку без подписи. «Срочно позвони Кабакову или Вере». Он вышел. Оттепель закончилась, и воцарился стерильный мороз, как в морозильнике рефрижератора. Провода стали пушистыми, и деревья на Садовом кольце обросли шипами, пиками и волосками изморози.

Он знал, что, несмотря на множество слоев одежд, тело после такой прогулки будет болеть. У Кабакова телефон не отвечал, посему он позвонил Верке. Было занято. Он походил, топая ногами, у будки и позвонил опять. Странно пустым, гулким, как в ведро, голосом Верка сказала «Алло…».

— Это Лимонов.

— Ох, Эди… — Верка вдруг перешла на крик. — Юлик наш умер! Я нашла его мертвым в мастерской. Завтра уже похороны будут в помещении студии мультфильмов. Ты приходи… — Верка наконец заплакала.

В день похорон мороз был еще крепче. Снег свистел, плотный, под сапогами. Протолкавшись сквозь большое количество народа на лестницах студии мультфильмов, он попал в зал, где густо пахло еловой смолой. За гробом полукольцом стояли близкие. Ничем не примечательная женщина с детьми была заплаканнее всех, потому он без риска ошибиться определил ее как жену эстонца. Кабаков в нелепом, светлом, слишком большом пальто с поясом смотрелся как персонаж его собственных рисунков, какой-нибудь Николай Павлович Малышев, решивший: «здесь я продемонстрирую свое новое пальто». Соболев в тонкой замшевой куртке, ради похорон друга без трубки в зубах, но челюсти стиснуты вокруг воображаемой трубки. Палка постоянно движется, меняя место опоры, крупные очки мутны. Верка с мужем, зеленым и мрачным, еще более морщинистым, чем обычно. На рыжей шевелюре Верки — черный платок, лицо опухло от слез. Усики Эрнста Неизвестного яростно и раздраженно поднимались и опускались, очевидно, таким образом выражались Эрнстовы чувства. От рассмотрения родственников и друзей он наконец обратился к занятию, которое подсознательно откладывал на потом: он поглядел на гроб. В гробу, окруженный темной хвоей венков и цветами, лежал не его друг эстонец, но худенький, удлиненное лицо окаймлено седоватой бородкой, интеллигент-старичок. «Это не Юло», — подумал поэт с облегчением и вспомнил, как Анна перепутала покойников, в Донском монастыре приняла простого мертвеца за Алексея Кручёных и положила на его гроб хризантемы. Нет, не Соостер, у эстонца была широкая грудь, у этого мертвеца в гробу узкая грудь под серым пиджаком. У Юло была широкая физиономия, скуластая и крепкая, у старичка же в гробу — узкое и длинное лицо чахоточного Чехова. Однако что тогда делают у гроба Верка, Соболев, Кабаков? Не станут же они стоять у чужого гроба с подобными лицами. «Это смерть изменила внешний облик Юло», — понял он. Как из воздушного шара, если в нем проткнуть дыру, выходит воздух и шар становится дряблым и дохлым, так и упругость и широкогрудость вышли из тела сюрреалиста, и осталась дряблая оболочка. От этого открытия поэту стало страшно, и ноги его, и без того ледяные, совсем застыли от прикосновения духа к тайнам потусторонним…