Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Директор студии в темном костюме произнес речь. Типы, которых Эд никогда не видел рядом с Соостером, произнесли свои речи. Сказал несколько слов и поперхнулся, закашлялся, заплакал коротко, ладонью прикрыв глаза, Кабаков. Заплакала жена, когда неумело, неровно, сотрудники студии стали подымать гроб. Художники-мультипликаторы, молодежь, откуда они (у одного очки как у Джона Леннона, отметил Эд) могли знать, как следует подымать гробы. Толпа повалила из зала. Родственники и друзья должны были сопровождать ящик со стариком в крематорий Донского монастыря. Основное население студии вернулось к работе — пошло рисовать мышей и медведей…

Спускаясь вместе с народом за медленно и опасно плывущим над головами гробом, поэт миновал стоящую в дверях на лестничную площадку второго этажа группу наглых юношей. В глубине группы он заметил в шапке с опущенными ушами Губанова, а рядом узнался по красной морде и веселому оскалу зубов пьяный бородач Рыжов. Губанов громко рассмеялся шутке кореша. Эд, отвернув от них лицо, подумал, что богема, конечно, не имеет уважения ни к чему, и к смерти тоже, однако нужно иметь совесть… И что они здесь делают? Они что, друзья Соостера? Нет, никогда он не видел эти лица подле него. Пришли в надежде на выпивку, на светское развлечение. Шакалы… От двери со стороны шакалов на него пахнуло кисло алкоголем.

В крематорий он приехал в автомобиле Веркиного мужа, сидя на заднем сиденье между беззвучно рыдающей Веркой и пожилой эстонкой, не говорящей по-русски. Оказалось, целая группа художников приехала на похороны из Эстонии, и они организовывают после кремации поминки в оставшейся без хозяина мастерской.

В Донском был тщательно убран снег, и не единой снежинки не было на ступенях и террасе перед крематорием. Снег был лишь на могилах, и то не на лежащих могильных камнях, но лишь на бескаменной земле и верхушках вертикальных памятников. Эд не пошел внутрь крематория, но отыскал скамью, на которой сидели они — Эд, Алейников и Сашка Морозов, — поджидая, когда привезут последнего футуриста России, и сел на нее, ледяную.

25

Они явились, бледные испитые дети нового времени, выползли в другой конец города ради исторического события. Алейников в толстом, не по августу, пиджаке-букле, Эд — в черном. Дышалось тяжело. Должна была начаться гроза. Морозов стоял у скамьи, чернобородый, высокий, как ангел смерти, и говорил о футуризме, о связи времен. О том, что через четверть часа кончится эпоха.

— Эпоха давно уже кончилась, — возразил Эд. — Еще в конце двадцатых, даже до смерти Маяковского. Исключая полсотни московских интеллигентов, страна и не подозревает о том, что Кручёных был жив последние сорок лет, и о том, что его можно было увидеть в закусочной на Сретенке. Останови любого прохожего, и он ответит, что футуристы скончались где-то сразу после Гражданской войны.

— Может быть, и так, но мы присутствуем при историческом событии, ты согласен с этим?

— Анка пришла! — воскликнул Алейников и вскочил, привычно радостный. Обошедшая их каким-то образом, несмотря на то что они сидели у главных ворот, шла на них от здания крематория Анна Моисеевна. В крепдешиновом праздничном платье в темные цветы, с траурным газовым шарфом на голове, темный макияж вокруг глаз. Загорелая.

— Мне казалось, что он должен быть старше, — сказала Анна Моисеевна, подойдя. — Я думала, он столетний. А он совсем еще ничего. Даже борода лишь отчасти седая. Я положила ему в ноги хризантемы. Какого же он года рождения?

— Анна, это не он. Его еще не привезли. Мы спрашивали у служителей. Это другой старик, учитель.

— Кошмар, — сказала Анна, — то-то все эти люди у гроба так странно посмотрели на меня… Очевидно, это его родственники. И вдруг является дама в темной вуали. Может быть, они подумали, что я его любовница. Одна из старух посмотрела на меня с ненавистью.

— Ты всегда спешишь и потому совершаешь глупости, Анюта. — Эд вздохнул.

— Я пойду и заберу хризантемы. — Анна раскрыла сумочку и решительно извлекла оттуда пудреницу. Раскрыла ее. — Почему они должны доставаться какому-то учителю? Очень красивые пышные хризантемы. Я принесла их Алексису Кручёных. — Анна приплюснула нос напудренной ваткой.

— Ты с ума сошла, — отметил Эд. — Снимать цветы с покойника! При всех его родственниках…

— Мне тоже кажется, что это не совсем удобно, Аня… — пробормотал Морозов.

— А что, я несла цветы Кручёныху. Пойду и заберу! — Анна Моисеевна бросила пудреницу в сумочку, щелкнув замком.

— Сумасшедшая. Не все дома! — заключил Эд.

— Да, сумасшедшая, и горжусь этим! — Звонко и решительно цокая каблуками, Анна устремилась по асфальтовой аллее к крематорию. Поднялась на ступени. Все двери были широко открыты, как в храме, и гроб учителя был выставлен в дверях, практически он находился уже на террасе. Делалось это для удобства, ибо в самом зале крематория в это время совершалась церемония — оплакивали другой гроб скрипки, и в последний раз склонялись над покойным, если хотели, родственники. Придуманный некогда мистером Фордом конвейерный способ производства успешно применялся и в столь грустном деле, как сжигание останков московских жителей… Пышная плоть Анны Моисеевны решительно пронзила небольшое темное ядро родственников неизвестного миру учителя и тотчас же выскочила обратно. Но теперь уже Анна Моисеевна прижимала к груди несколько невозможно больших кровавых хризантем.

Когда Анна Моисеевна приблизилась, Алейников упал перед ней на колени.

— Анка, ты прелесть! Другой такой женщины не найти. Если бы не Наташа, я бы на тебе женился.

— Если я появлюсь у гроба учителя еще раз, количество работы у служащих крематория увеличится, — сказала Анна. — Они так перепугались!

— Все мертвые похожи друг на друга, — философски сказал себе Эд, когда, вынув его из подъехавшего с опозданием автобуса, гроб Кручёных пронесли немедленно внутрь и поставили на возвышение, затянутое в черный бархат. В горизонтальном положении, нос вверх, можно преспокойно принять неизвестного миру учителя за известного миру самого крайнего из футуристов, раздробителя слов, творца «Дыр бул щыл» — великого сибирского шамана Алексиса Кручёных. Не удивительно, что Анна ошиблась. Эд, видевший однажды старика в чебуречной на Сретенке, ошибся бы тоже. Из автобуса спрыгнула пара мужчин, и Алейников, пройдя вперед, пожал им руки и представил их приятелям. Маленький рыжий чуваш, поэт Геннадий Айги, был самым близким другом Кручёныха в последние годы, а поэт Борис Слуцкий, густоусый и сонный, кажется, представлял Союз писателей.

Слепые скрипачи и виолончелисты в темных очках впились в инструменты. Толстые и странно бледные, они передвигали лишь опухшие ростки пальцев, сами оставаясь неподвижными, сидя на разных уровнях, отлично видимые. Жалостная страстная музыка, однако, повествовала не о мирном покое, в каковом пребывал человек, раздробивший русские слова радикальнее, чем кто-либо когда-либо, но о чувствах оставшихся. О молодом смятении наших молодых героев, о сложном переплетении групп клеток, ответственных за ассоциативные связи в голове чувашского авангардиста, о страхах пожилого Слуцкого — ему самому предстояла скорая встреча со смертью. То, что скрипачи должны были выдавливать из инструментов по поводу Кручёныха, должно было бы звучать иначе… По всей вероятности, как много лет спустя услышанная автором буддистская или индуистская мелодия:

Автор не запомнил ускользающих слов неизвестного языка, но мелодия — ровная, объединяющая жизнь и смерть, чуть-чуть металлическая в отрешенности своей — запомнилась ему навсегда, мелодия не западного, не истеричного восприятия мира, восприятия, не разделяющего явления на положительные и отрицательные. Небесно-безразличная…