Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Верунь, люди слушают, Верунь, ну не надо. Я тоже любил Юло… Юло не вернешь. И жена его. Не ставь ее в положение…

— Слушают. И пусть. Любила я его. Он был лучше всех. Правда, Эди, правда, он был лучше всех? Он очень хотел тебе помочь, он мне об этом говорил… Не успел.

Верка уткнулась лицом в плечо его пиджака и стала рыдать, тяжело вздрагивая. Большая рыжая Верка. И тут он обнаружил, что по лицу его, щекоча кожу, катятся слезы. Нельзя, подумал он, столько людей вокруг. Невозможно. Нужно сдержаться. Но уже было поздно. Очевидно, механизм, блокирующий слезы, выключился, и он разрыдался, ругаясь вполголоса. Впоследствии, анализируя свое поведение, он свалил большую часть вины на влияние Верки и нагнетание ею нервозности и чувственности. Однако правдой было и то, что ему сделалось жгуче стыдно за разорванный рисунок и идиотскую запись в дневнике. Кроме того, Соостер был лишь первым его другом, умершим на его глазах, рядом. Первой его смертью. Кручёных был историей. Ну да, до этого, в 1968 году, умер красивый Виктор Проуторов, Эд просидел с ним за одной партой несколько лет. Но случилось это через много лет после того, как он оставил школу и потерял из виду Витьку. И Витька умер в Харькове, а он жил уже в Москве. Витька лишь приснился ему несколько раз после смерти и вдохновил его на картинку «Смерть Витьки Проуторова». А тут умер недавно приобретенный друг, с которым ты стал дружить неизвестно по какому поводу, и он с тобой стал дружить неизвестно по какой потребности, из невыясненной симпатии, что и есть — настоящая дружба. По возрасту Соостер мог бы быть его молодым отцом, может быть, в одном из недалеко отстоящих рождений он и был его отцом. Странно знакомыми иногда виделись Эду его нос, виски и особенно пальцы. Посему он ревел. Еще он ревел потому, что открыл новую страну — смерть. От этого жизнь, до сих пор казавшаяся ему интересной и увлекательной бесконечной авантюрой, сделалась серьезнее, скучнее и укоротилась. «Если ушел Юло, то уйду когда-то и я» — так, очевидно, подумал молодой поэт. Тот свет настойчиво и жестко сигнализировал ему свое существование.

За плечо его тряс жесткоскулый Соболев с трубкой:

— Прекрати истерику, Эд. Кончай выебываться! Хочешь выделиться, да? Показать, что ты лучше, благороднее других… Юло бы это не понравилось…

Он даже не понял этого вмешательства, потому не защитился. Ира Бахчанян, из того же теста, что и наш герой, сделанная, обычно скептическая и злая девушка, тоже заплаканная, вступилась за него:

— Какой вы бесчувственный, Юрий Александрович! Вы думаете, что вы настоящий мужчина, да? Юло умер, ваш друг умер, вы это понимаете? Не мешайте хотя бы другим проявлять нормальные человеческие чувства!

— Я не против чувств. Я не люблю, когда выебываются и работают на публику. Прекратите истерику, тут его жена, дети… — Закусив зло трубку, Соболев отошел, хромая. Одна нога у Соболева тоньше другой, знал Эд, он шил Соболеву брюки. Нелегко было Соболеву даже просто передвигаться по улицам, а он, развивая руки и туловище, тягал гантели и растягивал, задыхаясь, эспандер, пил не морщась водку, как другие пьют сок, и слыл знаменитым донжуаном. Он был множество раз женат на женщинах много младше его. Одна из последних по времени жен, Рита, выбросилась из окна. За Соболевым тащилась слава развратного и рокового мужчины.

— Смертяшкин! — крикнула Ира ему вдогонку.

Так и не поняв, в чем его обвиняют, он, однако, прекратил рыдания и вскоре ушел, поддерживаемый Анной Моисеевной. Последней его мыслью было: «Почему большинство из этой толпы говорят вовсе не о покойном, и многие жадно едят, и пьют, и даже уже смеются… И — о ужас! — обнимаются и исследуют друг друга в отдаленных углах мастерской без хозяина…»

27

Он получает свои двадцать два рубля в прихожей и, оставив Лене Ярмолинской пять экземпляров нового сборника, убегает. Народ, предполагавший за свой рубль еще и поговорить с поэтом, разочарован. Ну да пусть их. У метро «Белорусская» поэта должен ждать Ворошилов. И если не опоздал, ждет уже с полчаса. Бля!

Ворошилов в коротком, по яйца, как он сам выражается, плаще стоит под аркой у входа на вокзал. Рука его что-то придерживает в кармане плаща. По всей вероятности, бутылку. Еще сибирский Модильяни имеет привычку носить в карманах плаща яйца. «Яйцами хорошо закусывать, Лимоныч, — объясняет он, — белок в чистом виде!» Белок в чистом виде не единожды раскалывался у Игоря в карманах и пятнами нечисто засох на когда-то слабо-зеленом плаще навсегда.

— Ты что, Лимоныч, спятил? Я тебя полчаса уже жду. Ты думаешь, если ты фиктивно женился, то можно на друзей положить?

— Игорёк, чучело, извини! Я же спектакль давал, концертировал.

— Пошли скорее, артист, пока доберемся до ебаной «Профсоюзной», они уже все бутерброды с известью сожрут. У тебя пятаки есть?

— И не только пятаки. Получил за выступление двадцать с лишним карбованцев. С гонорарами «Битлз» мне, конечно, не сравниться, но могу тебя покормить. Хочешь захавать чего-нибудь на вокзале?

— Нет уж, поехали к Льну. Хочешь вот глотануть, у меня «Старки» грамм двести в кармане осталось?

— Прямо в кармане? «Старка» с яйцами?

— Ну, в бутылке, я имею в виду…

— Нет. «Старку» не хочу. Полегче бы чего-нибудь выпил.

— Сдавать ты что-то стал в последнее время. Стареешь, Лимоныч…

— Ты что, охуел, Игорёк? Как можно в двадцать шесть лет стареть?

— Простой жлоб, Лимоныч, стареет уже после двадцати. Наш брат, творческий человек, — много позже, мы покрепче жлобов будем. Вообще-то возраст зависит от воображения.

Они спускаются в монументальную пещеру-дворец станции «Белорусская». Садятся в самый конец вагона кольцевой линии. Игорь достает, оглядевшись на нескольких пассажиров, заткнутую затычкой, свернутой из газеты, бутылку.

— Не передумал, Вениаминыч?

— Допей ты ее, проклятую, и успокойся.

— И то верно. — Ворошилов вытряхивает в горло бурую жидкость и вынимает из кармана плаща небольшую книгу в синем переплете. Кладет книгу на сиденье. Засовывает пустую бутылку в карман. Открывает книгу. — Новый Завет изучаю, Лимоныч. Читал?

— Перелистывал.

— Ну и как?

— Суховато. Екклезиаст, однако, хороший. И Песня Песней.

— Екклезиаст и Песня из Ветхого Завета, неграмотный! В Новом — Евангелия и Послания с Деяниями. Ты заметил, Лимоныч, что Евангелия все, в сущности, есть списки встреч Христа с апостолами и врагами? Слушай: «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море: ибо они были рыболовы… И они, тотчас оставивши сети, последовали за Ним».

После этого, Лимоныч, уже через три слова — опять встреча!

«Оттуда идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, в лодке, с Заведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их…»

Понимаешь, Лимоныч, жизнь Иисуса — как бы модель и нашей жизни всех, и наша жизнь состоит из встреч. Ты встретил Володьку Алейникова. Гробман познакомил тебя с Таликом Стесиным. Стесин познакомил тебя со мной…

— Но не близ моря Галилейского, а в пивной на проспекте Мира, под вывеской «Пейте вместо водки пиво, вы поправитесь на диво!».

— Декорации эпохи не важны, Лимоныч. Важна суть происходящего. А суть и тогда, в самом начале христианской эры, и сейчас та же: встречи между людьми создают историю, и они и есть события. Вот гляди, открываю наугад, будет встреча! — Ворошилов ткнул палец меж страниц. Заглянув в книгу, просиял: — «Тогда приходят к Иисусу Иерусалимские книжники и фарисеи и говорят…» Видишь, Лимоныч!

— Могу себе представить эту компанию. По всей вероятности, они выглядели как толпа собирающаяся по воскресеньям на проезде Художественного театра. «Книжники…» Сами себя они называют «книголюбы»… Представь себе, Игорёк, эти типажи… От толстых крестьянских рож, эти спекулируют книгами, как спекулировали бы картошкой, до рафинированных потомственных интеллигентов в пенсне а-ля Чехов… А впереди, Игорёк, чокнутый раввин, старикашка, Алки Зайцевой приятель и Володи Максимова, как его? Мозэс? Я забыл…