Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Старикан хороший, трогательный раввин. Ты зря его… Он в эту компанию, в фарисеи, не вписывается. Он мне рубль дал. Алка куче людей встречу назначила у метро «Кировская». Я стою, Лимоныч, зуб на зуб не попадает, трясет всего. Вдруг меня за рукав дергают. Смотрю вниз — старикашка в шляпке, совсем к черту промокшей, поля вниз висят, рубль мне в руку сует. «Пойдите, художник, вам нужен стакан портвейна…» Ты знаешь, я прослезился даже. У него, Алка мне говорила, пенсия 35 рублей в месяц.

— Но рубль ты, конечно, взял?

— Взял, Лимоныч, каюсь. Пытался после отдать ему рубль. Не берет, ни в какую. «Вы, художник, отдайте рубль нуждающемуся больше, чем вы…»

— И ты такого человека до сих пор не нашел? Володьке бы Яковлеву отдал. Яковлев — божий человек.

— Володька в семье живет. Его мамаша кормит и обеспечивает, хотя и денежки за картинки его прикарманивают, если ему верить. Но, с другой стороны, если Володьке деньги в руки дать, он накупит красок и шоколаду, он как ребенок…

— Есть один более нуждающийся, чем ты, — Мышков, Васьки Ситникова ученик. Зеленого цвета человек от голода. Приехал в Москву из украинской деревни учиться рисовать.

— Пусть ему Васька рубли дает…

28

Открывает им сам Ринго Старр. Он в темных очках, хотя московское небо и темнеет. И горит уже в прихожей свет. В руках Слава Ринго бережно сжимает сиамскую кошку, боится, чтоб не убежала. Всякий раз приходя к другу, Эд с неудовольствием вспоминает о буржуазности московской богемы. Его суровый кодекс, сложившийся из различных влияний (среди них гробмановская скрижальная заповедь «Рубль в день» — фундаментальный завет), однако лучше всего выражается формулой трех П. Авторство принадлежит Игорю Холину. «Жить следует без трех П, — говорит Холин. — Без привычек, привязанностей и предрассудков. А они кошечек разводят!»

— Долго ехали, товарищи джентльмены-единомышленники. Мы уже без вас начали и, продвинувшись во вторую половину празднества, подвигаемся к завершению. Вонзайтесь, однако, в недра.

— Поздравляю тебя, Слава, с нашим вступлением в твою квартиру. Вижу жену мою, Анну Моисеевну…

— Если ты будешь и впредь являться на три часа позже условленного времени, Эд, очень скоро ты лишишься жены твоей, Анны Моисеевны.

Сердитая, платье черного бархата в области живота потерто, Анна с бокалом желто-ядовитой жидкости переступает с каблука на каблук. Из-за ее обширного бедра выглядывает сын Льна — Женька, готовый к отбытию к соседям. За плечом ее колышутся в глубине большой комнаты лица, шеи и пиджаки лёновских гостей.

Дымчато-голубая, появляется из кухни Славина жена — Лия. Таких женщин можно встретить в министерствах, во главе правительств, самое распространенное занятие такого типа женщин — быть директрисой школы. В нормальной жизни Лия кандидат наук, кажется, той же геофизики, что и Слава. И вот такая женщина, спокойная, уравновешенная, в голубом консервативном платье, покрывающем колени, в консервативных туфлях на тупом каблуке, с прической, на все локоны которой нужно затратить пару часов, вынуждена выдерживать регулярные набеги на квартиру оголтелых разночинцев, декадентов, хулиганов и алкоголиков. Лия приветствует пришедших великолепной улыбкой хозяйки дома.

— Эдуард, Игорь, проходите пожалуйста!

— Поздравляем.

— Спасибо…

— А где подарки! Где цветы?! — вскричала бы другая женщина. Но Лия лишь ровно улыбается. Такую даму и во дворец английской королевы пригласить не стыдно на прием. Она не ошибется. А родилась в деревне, как и Славка! Он, кажется, во Владимирской области, а она в какой? В Рязанской?

Первый, кого они видят, войдя в самую большую клетку жилища геофизика, — сползши на стуле, вытянув ноги и запрокинув голову, Губанов покрыл лицо листом ветчины и прогрызает в нем дыру, как крыса. Без помощи рук.

— Привет, Лёня, привет, ребята! — Ворошилов усаживается на придвинутый хозяйкой стул.

«На хуя этот подобострастный порядок слов в предложении, — думает наш герой с неудовольствием. — Привет, Лёня, а потом уже ребята. Лёнька, получается, признан больше, чем все ребята вместе: Пахомов, и Сергиенко, и Величанский, и даже плюс новый человек — Веничка Ерофеев, прозаик, работяга. Лён откопал его где-то у пивной. Ерофеев похож на советского кинорежиссера Довженко и еще на приличного комсомольского секретаря. Седые волосы, рост…»

— Привет всем! — говорит Эд.

— Привет, жмурики! — Лёнька сбрасывает прогрызенный кусок на пол. Физиономия его блестит от ветчинного помазания. К ветчине тотчас подбегает сиамская кошка, но, обнюхав кусок, презрительно отталкивает его согнутой в суставе лапкой.

— Лимоновки, Лимонов? — Слава со штофом цветного стекла подошел и ждет. Слава коллекционирует старые штофы и бутылки. Или это Лия их коллекционирует?

— Но нет, не откажусь. Все те же ингредиенты, медицинский спирт на корках?

— Другого не держим.

— Эд, думай о том, что ты делаешь… Опять напьешься… — Анна Моисеевна, как видно, раздраженная его равнодушием, пробует выпустить когти.

«Смолчим, — думает он. — Смолчим и выпьем. Я устал в конце концов, делая двадцать семь рублей. Двадцать два за концерт у Ярмолинской и пятерку взял у девушки Светланы — аванс. Я для семьи старался. Я заслуживаю отдых. Мои полбокала лимоновки». Он глотает жгучую жидкость.

— Эд! Ты же мне обещал! Или хотя бы отдай мне деньги? Ты заработал деньги?

— А вы подеритесь, супруги, а? Она его одолеет, разве нет, а, Сашка? — Губанов толкает локтем сидящего рядом Величанского. — Весом возьмет…

— Ань, отъебись, а… — говорит Эд тихо. — За собой следи. А я не ребенок, — однако вынимает из кармана слипшиеся бумажки. — На! Возьми и успокойся!

Анна Моисеевна выхватывает деньги, прячет их в сумочку, обиженно поворачивается и выходит из комнаты. Эд ловит себя на том, что из общего бормотания у стола он вылавливает лишь визгливый и лающий Лёнькин голос. Он как бы настроил себя на Лёнькину волну. Она ему более всего интересна? Это наблюдение над собой злит его.

— Володя, ты, говорят, отпуск из Литинститута взял? — обращается он к Сергиенко.

— Взял. — Бородач улыбается. — Несколько подустал от нагрузок. Днем — наука, вечером — литература. Подумаю с год. Может быть, вообще стихи брошу писать.

— Вот это правильное решение! Давно пора! — кричит Губанов с противоположной стороны стола.

— Кажется, он ищет ссоры, Володя?

— Кто ищет ссоры?

— Лёнька.

— Он всегда такой заебистый. Я привык. Ему простится за стихи. Знаешь, Есенин или Рембо, судя по воспоминаниям современников, тоже были исключительно неприятные типы.

— Ты что, всерьез веришь, что он гений?

— Как ни крути, старичок, но так получается. — Сергиенко улыбается во всю ширь бороды. — Извини, старичок, я в этом не виноват.

— Закусывайте, девицы и парни, в скором времени будем менять декорации, освобождать стол для цыплят табака. Лёнечка, ты поел?

Ринго заботливым папой обратил свои льняные очи на сына-подростка.

«Еб твою мать, какая сладость! — думает Эд, наблюдая сцену. — Словно это Женечка девяти лет, а не лобастый волк Губанов. „Лёнечка, ты поел?“, „Вы покакали, Лёнечка?“. Чего он с ним так возится? Трудно, однако, предъявлять претензии к Славе. Слава нужен. Стихи его, витиеватые, закрученные, как бесчисленные мелкие кудряшки на голове деревенского беспородного блондина, оставляют Эда безразличным. Слишком выдрочены, как стихи Гробмана. Но Слава функционирует, сближает, знакомит. Он часто ездит в Ленинград и привозит оттуда стихи ленинградцев или самих поэтов. А в Ленинград он экспортирует стихи москвичей, и его, лимоновские, в том числе. Без Славы и его квартиры на Болотниковской улице было бы в Москве куда более пустынно и грустно. Без степенной Лии, без тщательно обрамленных работ московских мазил на стенах, без разнообразных настоек на спирте, без Славиной вдохновенной челки над темными очками… То, что Лён исповедует культ личности Губанова, неудивительно. Слава влюбляется в людей. Удивительно, что Губанов стоит долго и твердо на особом пьедестале. Новый фаворит Венечка Ерофеев пока лишь скромно помещается на пьедестале куда меньшего размера. И что они все в нем находят, в Губанове… Автор неряшливых речитативов. Болтливые, суетливые, наплывающие друг на друга строки. Образы банальные: свечи, карты, Бог, дуэли, Россия… Разве можно о России так развязно и все время болтать… Я вот о России пока еще и не начал…»