Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

В детскую вбегает странным образом, как бы впрыгивает двумя ногами сразу, двумя рантами ботинок-«говнодавов», двумя несвежими штанинами поднимая ветер, приятель его. Униженный и оскорбленный Игорёк с ходу ударяет «говнодавами» в ребра поверженного обидчика. (В стае всегда есть молодые волки, готовые поддержать бунт смельчака против власти лидера.) Это у меня, должно быть, шок, догадывается преступник, потому я вижу происходящее в замедленном темпе. Скорость действительности сбита моим шоком. Выходит, я шокирован? Странно… Мне казалось, что я спокоен!

— Гад! Гад! Смерть гадам! На Урале таких убивают при рождении!

— Мамочка! — Закрыв руками кровавую голову, Губанов ползет к стене.

Лия, ее брат, Анна, две незнакомые женщины, пара целовавшихся до сих пор в кухне ленинградцев наваливаются на провинциалов, избивающих коренного москвича.

— Вон отсюда! Вон из моего дома, бандиты! — Лён широко распахивает дверь.

— Мой плащ…

— Без плаща обойдешься, бандит!

— Плащ! У меня там лекарства…

— Лови свой грязный плащ, и никогда чтоб не видел я тебя в моем доме!

— Умираю… Доктора! Милицию… Мамочка!

— Вы убили его… безумцы!

Дверь захлопывается, и они скатываются единым шаром по лестнице. Ворошилов, поэт Лимонов и Анна Моисеевна.

— Вы убили его, безумцы! Вам нужно покинуть Москву немедленно!

— Тварь такую не жалко… Спасибо, Лимоныч, за подмогу…

30

Они потеряли Анну у остановки такси. Испугавшись возникшей из темноты, клаксоня, излучающей свет, как космический корабль, скорой помощи, Анна метнулась за угол и исчезла. О потере самой Анны, не перестававшей ругать их и называть убийцами, они не жалели, стало тише, но у Анны в сумочке остались деньги. Все деньги. Они заглянули во все ближайшие подъезды, кричали: «Анна! Анна!» Безрезультатно.

— Идем, Лимоныч, пехом, она давно остановила частника и свалила.

— Куда идем? Даже до метро шагать с полчаса, а от «Профсоюзной» до «Кировской»? Да у нас вся ночь уйдет на это путешествие.

— Ты знаешь лучший выход?

— Ладно, пойдем. Как там забытый мной мудрец сказал: «Большая дорога начинается с самого обыкновенного первого шага»?

Меж темными коробками одинаковых домов идут два путника через ночь. Спит Союз Советских Республик, спит Москва, закрыты станции метро. Майский ветер свободно гуляет по широким щелям улиц между новостройками. Прохожих нет, и только проносятся редкие автомобили.

— Вся жизнь человеческая, Игорь, — это серия ударов бутылками по головам… Во времена твоих Евангелий уже существовали бутылки или народ пил из амфор?

— Кстати, о бутылках… Хочешь дерябнуть боярышника, Лимоныч? — Вынув из плаща крошечную бутылочку, Игорь взбалтывает ее, сковыривает с пробки воск, бережно вынимает пробку. Запрокидывает голову.

— Что за гадость?

— Ни хуя не гадость. Чистейшая настойка. Употребляется для стимуляции сердечной деятельности.

— У тебя что, сердце больное? Никогда не слышал, чтоб ты жаловался.

— Эх ты, темнота харьковская… Это ж крепче медицинского спирта. И вкуснее. А стоит 9 копеек пятидесятиграммовая крошка. То есть 18 копеек сто грамм!

У станции метро «Парк культуры» их арестовывают. Поэт так и не успевает узнать оригинальной позиции Игоря по отношению к христианству. Он лишь успевает услышать хвастливое: «Я зашел дальше Ницше по пути отрицания христианства, Лимоныч! Дальше! Сын человеческий…»

Тут-то от одного из деревьев у края тротуара отделяется именно сын человеческий в плаще и шляпе.

— Уголовный розыск. Предъявите документы.

— Ты что, милый, охуел, в три часа утра…

— Молчать!

— Мои документы дома, в Белых Столбах, начальник! Лимоныч, у тебя паспорт с собой?

— Зачем он мне? Я только когда на Главпочтамт хожу, беру паспорт, чтоб до востребования получать.

Еще два типа появляются за их спинами, отрезая дорогу к побегу.

— Пройдемте с нами! Для проверки личности.

— Куда это? Мы ни в чем не виноваты. Идем себе домой. Денег нет на такси, вот и идем. Мы бедные художники. Бедные, но честные, начальник… Не ворюги какие-нибудь…

— Мы разберемся. — Сын человеческий, в шляпе, которого Игорь назвал начальником, беззлобно, но твердо кладет руку на ворошиловское плечо.

— Пошли, отделение рядом. — Сын человеческий номер два хватает поэта тяжелой рукой за локоть.

— Начальник?

— Чего — начальник? Шагай себе… Раз ты ни в чем не виноват, чего тебе, парень, бояться?

— Эх, мать-перемать!.. — Игорь оборачивается к другу. — На насилие ответим непротивлением злу, Лимоныч… Попробуем, подставим вторую щеку. Уподобимся Толстому или Ганди, а лучше обоим сразу.

— Ты поговори, поговори… Пока дойдем до отделения, наговоришь на пару лет…

В закуренном помещении отделения милиции мерзкие мухозасиженные лампы изливают на головы грязно-желтый свет.

Их прежде всего обыскивают. У поэта в карманах обнаружены лишь ключ и вельветовая тетрадь, сложенная вдвое. Из плаща Игоря извлечены полдюжины флакончиков боярышника.

— Стихи? — Начальник, сняв шляпу, оказался парнем его возраста. Он перелистывает тетрадь. — Твои, что ли?

— Угу. Мои. А что, нельзя?

— Можно. Все некриминальное можно.

— Он гениальный поэт, начальник. Ты о нем еще услышишь через десяток лет. Помяни мое слово. Ты искусство любишь, начальник?

Ворошилов вскакивает.

— Вы мне не тыкайте, задержанный, а сядьте и ждите своей очереди. Понятно?

Вздохнув, Ворошилов усаживается на скамью. Что-то бурчит себе под нос.

— Имя, отчество, фамилия?

— Савенко Эдуард Вениаминович…

— Почему ваш товарищ называет вас иначе? Ли?..

— Это мой литературный псевдоним. Лимонов.

— Год и место рождения?

— Тысяча девятьсот сорок третий. Дзержинск Горьковской области.

— Где прописаны? Адрес…

— Харьков, Поперечная, 22, квартира шесть.

— Что вы делаете в Москве, если вы прописаны в Харькове? — Начальник поднимает голову от стола и глядит на поэта.

— Он вчера женился, начальник!

— Сидите там тихо. У него язык есть.

— Да, я вчера женился на москвичке. Для этого и в Москву приехал.

— Фамилия жены?

— Берман Евгения Николаевна.

— Адрес?

— Цветной бульвар… дом…

— Пройдите со старшиной в соседнюю комнату…

Уходя, цепкая рука старшины обхватила предплечье, поэт слышит:

— Почему вы носите в карманах всю эту стеклотару? Вы что, наркоман?

— Да ты что, начальник, больной я, сердце у меня ни к черту. Меня по нескольку раз в день хватает! Как сердечную мышцу сведет, я глотаю эту гадость…

В комнате, куда приводит его старшина, множество железных ящиков, столы, лампы, какие-то провода и большой магнитофон с крупного диаметра алюминиевыми кассетами. На одном из столов — перепачканные черной краской тряпки. Смахнув тряпки на пол, старшина извлекает из хаоса предметов черный валик с рукояткой и, выжав на край поверхности стола краску из тюбика, раскатывает ее валиком. Откладывает валик. Возится с пачкой желтых листков.

— Дай-ка левую руку…

Поэт протягивает руку.

— Расслабь кисть. Я с тобой не здороваться собираюсь. Я отпечатки пальцев у тебя буду брать.

— Зачем? В чем я виноват? Мы себе шли по домам, никого не трогая.

— Ты что, музыкант?

Старшина прижимает его большой палец к столу и потом — к желтому листку. На листке остается жирная сетка — рисунок кожи. Листок, замечает наш герой, разделен на квадраты — для каждого пальца отдельно. По всему листку мелким шрифтом надписи на иностранном языке.

— Почему музыкант?

— Пальцы у тебя аккуратные… Или вор… У карманников тоже деликатные щупальцы.

— Такой родился. Наследственное… Старшина, а почему нас, в чем дело? У меня за всю мою жизнь ни разу отпечатков не снимали. Я боюсь.

— Ничего не знаю. Давай вторую руку…

Он сидит, вытирая руки тряпкой на скамье, и ждет Ворошилова. От желто-грязного света в дежурной комнате очень хочется спать. Почему их забрали? Ненормально. Обычно милиция хватает, если ты что-то совершил у них на глазах. Ну, ударил кого-нибудь, разбил стекло, скандалишь пьяный, украл… Но чтобы так вот, идешь домой, а тебя — в отделение и снимают отпечатки пальцев… странно. Он сотни раз пересекал Москву ночами, и никогда его не останавливали, не говоря уже о том, чтобы задерживать… И что теперь будет? В квартире Берманов, в обнимку с пухлой Женей, спит лже-Эдуард. Если мусора поедут или уже поехали выяснять, а существует ли Евгения Николаевна Берман, и обнаружат там еще одного Эдуарда Вениаминовича Савенко? Что будет? Страшно подумать. А Губанов? С головы его обильно лилась кровь… Разбил ли он череп Губанову или только рассек скальп? А если гений умрет в скорой помощи, по дороге в больницу… От кровоизлияния в мозг? Ну а что, разве был другой выход из положения? Если бы он не врезал наглому гению, то Лёнька имел бы право презирать его после этого всегда, до скончания дней его. И унижал бы при каждой встрече, как унижает он многих, Володьку Сергиенко, например… Нет, другого выхода у него не было. В этой ситуации, в данных обстоятельствах, принимая во внимание среду и ее обычаи. А если копнуть глубже в себе самом, то следует признаться, что ему хотелось схлестнуться с вожаком стаи. С первой же встречи. Игорёк и понесенное им унижение послужили лишь удобным предлогом.