Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Эд мог бы схлестнуться с лидером еще на праздновании дня рождения младенца… глубоко обидеться за Володьку Сергиенко… Тогда он еще не был готов, по-видимому? Получается, что он не столько отстаивал свою или игоревскую мужскую честь, но скорее посягал на власть… Способен же Эд не отреагировать на толкнувшего его на улице человека, большое дело… Ой, ни хуя ему не будет, пионеру, до самой смерти. Человек, способный так истошно провопить «Мамочка, убивают!», не умрет.

Игорь появляется из недр отделения, чем-то довольный. Большущий нос его особенным образом изгибается, как бы предчувствуя выпивку. Он опускается на скамью и шепчет другу на ухо.

— Я все выяснил, Лимоныч… Старшина мне все рассказал. У его дочки та же болезнь, что и у меня…

— У тебя ни хуя никакой болезни нет. Ты симулянт, значит, дочка старшины тоже симулянтка?..

— Я серьезно, Лимоныч. Я его расколол, нажаловавшись на сердце. У его дочки, оказалась, именно сердечная недостаточность, он с ней, с беднягой, возится. Так вот, нас сейчас выгонят на хуй из отделения на все четыре… Им нужны только наши отпечатки. Здесь, у Парка культуры, совершено убийство. Две ночи тому назад. Какой-то больной зарубил топором дворничиху и ее двух детей, семи и девяти лет… Причем больной выебал бедных деток до того, как прикончить. Старшина говорит, что за всю его мусорскую жизнь не видел такого… Кровищи… Короче, кошмарная история. Министерство лютует, требует результатов. Начальника милиции уже сняли к хуям…

— И они решили хватать честных людей искусства на улицах…

— Больной оставил отпечатки пальцев. Четкие и много… Вот они и пытаются наугад. Соседи никто ничего не видел и не слышал. Кроме отпечатков — никакого следа. А преступника, говорят, тянет на место преступления…

— А если отпечатки совпадут?

— Ты что, охуел, Лимоныч? Такого не бывает. Природа создала всех с разными рисунками на кончиках пальцев. Говорят, даже рисунок кожи на подошвах ног у всех разный.

— В любом случае, что за манера хватать народ на улице. И почему нас?

— Я старшину об этом тоже спросил, почему нас. Он говорит, вы оба бледные, особенно твой кореш с длинными волосами. Худые, плохо одетые. В понимании милиции, Лимоныч, мы как раз больные люди.

Через час, вручив поэту вельветовую тетрадь, а Ворошилову его бутылочки, их отпускают. Надев шляпу, сын человеческий еще раз внимательно оглядывает обоих.

— Мы, начальник, люди искусства, ты плохого не думай, — басит Ворошилов. — Хочешь, заходи ко мне, я тебе картинку подарю? Адрес у тебя есть?

— Шагай уже, деятель искусства… — Мрачный молодой человек отворачивается.

31

В Москве светло-серо. И едет по Садовому, грозно гудя, отряд поливальных машин. Направляется на задание.

— Ко мне спать пойдешь, Игорь? Революционер у своих якиров собирался заночевать. В крайнем случае ляжешь на полу…

— Пойдем. Хотя пока доберемся, уже вставать надо будет, а не ложиться… Вдохни-ка, Лимоныч! Сладко пахнет воздух свободы. А ты не находишь? Спасибо старшине и его дочке. Я с ним контакт сразу же завязал. Я с простыми людьми умею. Если б я не завязал контакта, сидеть бы нам часов до одиннадцати дня, пока не пришел бы замначальника. Глотнем за освобождение?

— Глотнем. А у меня сердце не остановится?

— Шутишь. Напротив, заколотится энергично.

Остановившись у края тротуара, они чокаются миниатюрными сосудами.

— За восход солнца! За искусство, за Москву, Лимоныч! Твое!

— Твое, Игорь! Будем!

Над их головами высоко на столбе оживает репродуктор. Откашлявшись, алюминиевый цветок вдруг выдувает в полную мощность:

Размахивая руками, как физкультурники на первомайском параде, два блудных сына советской Родины устремляются, рассекая Москву, к кушеровской квартире.

— Как ты думаешь, Лимоныч, я гений?

— Тебя что, Игорёк, Губанов успел укусить? От него бешенством заразился?

— Лимоныч, а ты знаешь, что у индейцев человек, победивший вождя племени, снявший с него скальп, сам становится вождем…

— Интересно. Ты в Белых Столбах эти знания приобрел?

— У индейцев Лёнька, молодой вождь племени, назывался бы что-то вроде… Большая Губа. Так как ты его победил и опозорил, сняв бутылкой скальп, то теперь ты как бы вождь племени, Лимоныч!

— Племя только забыли спросить. Меня даже Алейников не признает.

— Не существенно. Победил — значит, стал вождем. И по индейскому поверью, его сила в тебя вошла. Ты теперь главный…

— Хватит пиздеть, Игорёк…

По мере продвижения наших героев к центру улицы столицы все гуще наполняются народом. Новый день 20 мая 1969 года навис над Москвой, прикатившись с востока.

Эпилог

В эпоху и Москву, дабы выявить их размеры и особенности, был запущен автором поэт-харьковчанин, но мог бы быть употреблен и любой другой тип. (Так рядом с Хеопсовой пирамидой или Реймсским собором ставят феллаха, гида-проводника, или туриста-японца, оказавшихся под рукой, дабы подчеркнуть грандиозность архитектурного памятника.) Харьковчанин был выбран за особенную едкость взгляда и честную придирчивость. (Он таки был честным юношей и честно дочитывал трудные книги. В 1965 году ему досталось на треть разрезанное издание «Толкования снов» Фройда. Он разрезал и прилежно дочитал книгу. Двумя десятилетиями позже он поднял с тротуара еврейского квартала в Париже роман «Люсьен Левен». Книга была дорезана до 115-й страницы. Продираясь сквозь французский язык, он дорезал и «Левена».) С участием харьковчанина была сделана серия снимков и звукозаписей в различных местах столицы, в различных ситуациях.

Проблуждав с нашим шпионом в эпохе, возвратимся в условное сегодня. Предадимся со страстью эпилогу. Эпилог — это замочная скважина, прорубленная из условного настоящего в свежее прошлое, являющееся будущим по отношению к далекому прошлому. Увиденное сквозь замочную скважину эпилога обладает крепостью приговора суда и обжалованию не подлежит. Приступим к чтению приговора.

Лобастый волчок, спасибо вовремя подставленной руке Славы Ринго, легко отделался тогда. Лён, говорят, хранит с благоговением осколки штофа, разбитого о голову гения. Лён — один из немногих, кого бури времени не оторвали от Москвы, и даже не сорвали с Болотниковской.

Со своею скальпированной жертвой агрессор встретился лишь через пару лет. Путешествуя по Москве под землей, он стоял как-то себе у двери вагона, собираясь выходить на «Лермонтовской», как вдруг на «Кировской» разошедшиеся двери обнажили перед ним стену крикливо-одетых контркультуристов. «Лимонов! — радостно возопила гадкая молодежь. — Мы идем праздновать вернисаж к Бордачёву. Идем с нами!» Не подумав, он вышел к ним. И проследовал с ними с перрона к эскалатору. У эскалатора в волчьей шапке стоял его враг Губанов и смотрел на него исподлобья… Он шагнул к врагу:

— Лёня, я давно хотел перед тобой извиниться за тот случай. За бутылку… Я был пьян…

— Хуй с ним. Забудь. Я тоже был пьян, обидел тебя, припоминаю… Кто прошлое помянет, тому глаз вон…

Однако через час, в квартире Бордачёва, в самом разгаре обряда бутылки, Лёнька вызвал его в коридор: «Там тебя парень один спрашивает!» В коридоре незнакомый крепкий юноша набросился на него и заломил ему руки за спину, а Губанов безопасно ударил его несколько раз в живот. «Сука! Ты думал, я простил тебе!» Ему было больно, но не обидно. Он выбрал не ответить на удары. Дабы прекратить вендетту. Позднее они встречались здесь и там, уже без мордобития, во взаимном уважении, как равные, и как-то даже провели целый вечер, пьяно обнимаясь и целуясь в губы.

Дети оттепели — смогисты — оказались хрупкими существами. Первым, заигравшись в декабриста, умер в 1972 году в лагере от язвы желудка (по советской версии, упорно отказываясь от медицинской помощи) автор пылкого (и бездарного) «Человеческого манифеста» Галансков. В 1977 году крайне антисоветская организация «Народно-трудовой союз» признала, что Галансков был ее агентом.