Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Под достоевский плач скрипок присутствующие стали прощаться с Последним футуристом. Айги поцеловал труп в лоб. Морозов также нашел в себе силы поцеловать труп в лоб. Алейников дотронулся рукой до цветов на груди трупа. Анна Моисеевна задержалась над покойным, внимательно разглядывая его, и втиснула под сложенные на груди руки многострадальные хризантемы. Эд, следуя вдруг нахлынувшему на него детскому страху перед покойником, вцепился в колонну и не сдвинулся с места…

Скрипачи прекратили выть, и их автоматически отделили от публики шторой черного бархата. Из репродукторов зазвучала ровная и без всплесков музыка, и двое служителей в черных костюмах вынесли крышку гроба. Умело накрыли гроб. Эд подумал, что если то, что он прочел однажды в «Знании — сила», верно, что после смерти покойник некоторое время еще «видит» мир, не глазами, разумеется, но другими способами, Кручёных, должен быть, сейчас раздражен. Всего двенадцать-пятнадцать человек пришли проститься с ним. Не много для последнего представителя движения, взорвавшего в свое время Россию. Каждый из служителей подобно фокуснику извлек откуда-то большой гвоздь с позолоченной шляпкой, и они согласно затюкали молотками, вколачивая гвозди в углы гроба.

— По диагонали… Символически… — прошептал Алейников.

Служители отошли от гроба. Музыка усилилась.

Двое опоздавших вбежали, пересекая зал. Едва не споткнувшись белыми сапогами на ступенях, ведущих к гробу, маленькая, очень раскрашенная, как циркачка или цыганка, женщина, взметая краями неопределенных одежд, взбежала и опустилась на колени. С колен она дотянулась вверх и возложила на крышку букет роз. За нею чуть поодаль остановился тип в кепочке, похожий на фарцовщика. Лицо типа было отдаленно знакомым.

— Вознесенский… С Лилей Брик! — восхищенно прошептал Морозов. — Ты ведь знаком с Вознесенским, Володя?

«Почему он не снимет кепочку? — подумал Эд. — Растерялся, или он наглец?»

К цыганке в белых сапогах подошел служитель и, склонившись над ней, что-то прошептал. Опираясь на руки служителя и Вознесенского, она поднялась с колен. Перекрестила гроб.

Штора, скрывающая музыкантов, раздвинулась, и они, еще более бледные, чем прежде, грянули слезоточивую, душераздирающую музыку. И вновь это была музыка не для Кручёных, но для живых участников церемонии. Одновременно гроб дрогнул и стал медленно опускаться… Оказавшись на уровне пола крематория и дрогнув так сильно, что часть роз, положенных Лилей Брик, свалилась с него на ступени, гроб исчез из виду — дыра над ним закрылась, сомкнувшись темно-лиловым бархатом… Скрипачи продолжали играть, но церемония была явно закончена. Перешептываясь, живые несмело вышли из крематория на кладбище.

— Ну вот и все, — сказал Алейников, — нет эпохи! — И он обернулся вокруг себя. Алейников был суеверен, и этот виток был его способом борьбы с враждебными силами.

— Смотрите, Лиля остановилась со Слуцким, — сказал Морозов.

— Почему она в сапогах? У нее что, больные ноги? — спросил экс-харьковчанин.

— Дурак ты, Эд, а еще портной. Это мода такая! Ей из Парижа самые модные вещи сестра присылает. Сестра Эльза, жена Арагона…

Ради похорон Эд простил сожительнице «дурака». «Жарко, однако, наверное, в августе в сапогах…»

— А Лиля плакала, я заметила, — сказала Анна. — Очень воспитанно, но плакала.

— Что ты хочешь, Анюта, он был из ее компании, как мы все — из одной компании. Хотя она, говорят, и не общалась с Алексисом многие годы, считая его стукачом, но на похороны вот пришла…

Эд подумал: «Интересно, а мы? Кто к кому придет на похороны? Кто умрет раньше, кто последним?..»

— Уходит она. С Вознесенским. Он ее на своей «Волге» привез… — В голосе Морозова прозвучала нежность. То ли к Лиле Брик, то ли к Вознесенскому, то ли к автомобилю Вознесенского.

— Светские люди… — Алейников хмыкнул. — Мы пойдем на автобус. Надо обязательно выпить, ребята, за упокой души последнего из Председателей земного шара. Вы знаете, что Хлебников назначил Кручёныха Предземшара? Всего их должно было быть 113, что ли… Малевич, кажется, тоже был Предземшара…

Когда они выходили из ворот Донского монастыря, из трубы крематория повалил желтый дым.

— Последние молекулы футуризма, — сказал Алейников. — Вдохните поглубже, ребята. Его молекулы уже соединились с воздухом.

Они вдохнули. Анна Моисеевна старательнее всех. Эд подумал, что, возможно, это жгут еще не Кручёных, но учителя. Может быть, внизу гробы долго ждут своей очереди. А может быть, их жгут по двое…

— Говорят, в затемненное окошечко можно наблюдать, как горит твой родственник. А перед сжиганием им, говорят, перерезают сухожилия конечностей… — Анна Моисеевна дышала глубоко и восторженно глядела на дым.

— Анна! — закричал поэт. — Зачем нам эти подробности…

26

Он обернулся и в этот раз. На зимнем небе черно-желтый дым из трубы крематория выглядел куда более зловеще. Может быть, потому, что труп эстонца был вдвое моложе трупа последнего футуриста. Чем моложе сжигаемое мясо, тем гуще дым?

— Доктора сказали, что, если бы кто-нибудь был с ним в мастерской, Юло удалось бы спасти. Он не понял, что у него микроинфаркт. Он, очевидно, подумал, что перепил и теряет сознание. Юло никогда не обращался к врачам и не подозревал, что у него больное сердце. Судя по анализам, он выпил в тот вечер особенно много. Ну, да ты не хуже меня знаешь, как он пил. Если бы ему сделали укол, Юло был бы жив. Ужасно, да, Эд?

Неумело, Кабаков не мог открыть дверцу только купленного автомобиля. Отпер. Уселся. Открыл пассажирскую дверь. Стал прогревать мотор. Запахло едко жженым бензином.

— В пятницу мне позвонила его жена. Юло не пришел в семью. Я решил, случилось что-нибудь серьезное. За последние десять лет он не пропустил ни одного уик-энда с семьей. Позвонил ему. Безответно. Позвонил тогда Верке. Ее не было, я знал, что она собиралась ехать с мужем в Суздаль…

Сосредоточенно глядя перед собой, Кабаков сдвинул «Победу» с места. Осторожно съехал на автостраду. Подержанная «Победа» с умеренной скоростью устремилась к центру Москвы.

— Я решил, Эд, что Юло уехал с ними в Суздаль. Я подумал, что ж, даже такие, как Юло, со временем меняются, живя среди необязательных людей. Вот он уже не годится как пример педантичности и западной надежности… Я успокоился. Но в понедельник позвонила Верка и спросила, не знаю ли я, где Юло, она не может ему дозвониться.

Во вторник мы взломали дверь и нашли его. Он лежал на боку, в метре от телефона. Очевидно, понял наконец, что сердце барахлит, и пополз от постели к телефону… — Кабаков помолчал. — Вот так, Эд… Коротка человеческая жизнь… Что он видел? Войну. В сорок девятом году его заложил приятель… Лагерь. Освободился. Приехал в Москву. Столько лет жил впроголодь. Только начал становиться известным…

На поминки в оставшуюся без хозяина мастерскую набилось столько людей, что трудно было дышать. Впервые в жизни Эд попробовал сырое мясо. Эстонцы приготовили крепко перченые и соленые бутерброды из сырого фарша — национальное блюдо. Он выпил много водки и бродил среди большей частью неизвестных ему людей, не зная, что делать. Не имеющая права открыто выражать свое горе, Верка сидела рядом с искренне зеленым мужем своим и беззвучно плакала. Верка поймала поэта за руку.

— Посиди с нами, Эд… Ты помнишь тот вечер, когда ты пришел к нам с Юло? Какой он был тогда красивый, в белой рубашке, помнишь? — Слезы брызнули из глаз рыжей Верки, и она взвыла. Женщина, сидящая рядом с ней, встала, и поэт опустился на ее место.

— Вера, Верунь, успокойся… — быстро заговорил муж Верки, испуганно, как показалось Эду, оглядываясь.

— Зеленые были у него глаза, Эд… Ты помнишь его любимое словечко «нормално»? Он повторял его много раз на день. Нормално… нормално… нормално… нормално…

— Верунь, ну что ты… Успокойся!

— Что — успокойся, что — успокойся… Нет его! Нет! Успокойся или не успокойся. Мы сидим в его мастерской, а его нет. Он не придет ни через час, ни через два, никогда. От него остался пепел и немного костей… От его зеленых глаз и от, от…