Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Святославу Ржаному, хотя тот отказывался от фарша, тоже досталось, Фридрих же, несмотря на свой почтенный возраст, достаточно быстро бегал, поэтому Марфуша не смогла его догнать.

После Марфуши оказались у дома отца Лаврентия. Когда философ отдышался, он отер лоб:

– Фу-ты, что ты будешь делать… сука бешеная. Еле учесал от нее. Тошнит уже от этого говяжьего фарша, видеть его не могу…

– Фридя, вещай давай, здесь кто живет?

– Погоди, дай еще отдышусь… я уже не помню, когда улепетывал так в последний раз…

Святослав и Сизиф смотрели на философа: Сизиф часто моргал, а Ржаной только вздыхал больше и почесывал бицепсы.

– Отец Лаврентий здесь… все, можно идти дальше, двинули…

– Что за отец Лаврентий?

– Он разговаривает с душами умерших и пьет чай с повидлом. Все, больше ничего… здесь нет никакого подвоха – обычные души умерших и самый что ни на есть среднестатистический чай с повидлом. Отец Лаврентий сидит по утрам в своей лачуге, точит яблочное повидло и хлебает чаек из пиалы, а души умерших сидят на лавке напротив, подле красного уголка с иконами. Отец Лаврентий предлагает призракам чай с повидлом, но те отнекиваются, только скромно сидят, болтают своими прозрачными пятками и усмехаются. Веня ростовщик как-то предложил отцу Лаврентию устраивать платные спиритические сеансы – выручку, само собой, поровну: «25 %» – Лаврентию, а «75 %» себе, но отец Лаврентий был человеком богобоязненным и бескорыстным, поэтому выразительно сказал Вене-«жидку»: «Шел бы ты нахуй, скотина, это безнравственно, уходи, сердце мое томится и видеть тебя нет моей мочи» – после чего плюнул в рожу и захлопнул дверь. И был таков.

Последним, кто попался в Старом квартале, оказался неофит Федотка, по кличке «пришпарок в кепке». Полтора метра ростом, коротконогий пришпарок действительно постоянно бегал в кепке, снимая ее только во время богослужений. Маленький дурачок носился сломя голову по улицам с помповым ружьем системы Benelli и стрелял в чертей, которые ему всюду мерещились. При этом он без конца блажил что-нибудь по-немецки – «шайсен!» или «гутэн так, свиноферма». Таким макаром пришпарок вдребезги раскурочил и без того редкие окна, измолотил почти все стены и дважды чуть не ранил нескольких жителей. Дурака постоянно отлавливали, и от греха подальше забирали у него ружьишко, спрашивая: «Федотка, причем, скажи, ради всего святого, вот причем здесь немцы?», но пришпарок в кепке только кусал за руки тех, кто его держал, теребил веревки и в конце концов опять выкарабкивался, снова воровал ружье, патроны и продолжал стрелять в чертей, да горланить какой-то вздор, так что жители знай только уворачивались и нагибались, чтобы лихой помповой мощью им не снесло напрочь полголовы.

Философ, Сизиф и Ржаной подождали, когда у неофита-Федотки закончатся патроны – пришлось несколько минут простоять за железным вагончиком, переоборудованным одним из жителей под жилой дом. Когда выстрелы прекратились, снова воцарилась тишина, само собой, что относительная, поскольку, когда у неофита Федотки заканчивались патроны, его всегда начинали беспощадно лупцевать всем миром – поэтому тишина-то тишиной, но Федоткин нутряной вой все равно еще некоторое время колебал воздух и раздражал слух, правда, теперь пришпарок блеял не про немцев, а про что-то другое, более тесно связанное с инстинктом самосохранения и десятью заповедями Моисея.

В любом случае Сизиф уже не оглядывался, он продолжал следовать за седым затылком Фридриха и могучей спиной Ржаного. Старый квартал остался позади, дома попадались теперь гораздо более пригожие и респектабельные – здесь начинался квартал мормонов. Святослав щелкал костяшками пальцев и разминал кулаки – он не любил мормонов, может быть даже больше, чем Хуан Карлоса. Вообще по природе своей Ржаной был человеком хоть и импульсивным, но очень сдержанным – его сила, которая без конца бурлила в нем, как гейзерный поток, сдавленный почвой, постоянно требовала врагов, но понимая, что кончать Хуан Карлоса и мормонов как-то не по-христиански, он ограничивался лещами и легким членовредительством – максимум, что он мог себе позволить, это сломать мормону руку или ключицу. Ну Розенкранца пару раз в кошачье говно лицом макнул за частое упоминание имени Божьего всуе, но в целом Ржаной держал себя в руках, так как понимал, что его сила является некоторым фундаментом и опорой жизни поселения. Своего рода скрытым защитным ресурсом. В связи с необходимостью постоянно сдерживаться, в Святославе Ржаном всегда накапливалось большое изобилие лишней нереализованной обиды-печали на злачных людей, которую он выплескивал, копая глубокие ямы. Он никого не хоронил и даже не готовился к этому, а только лишь копал. Происходило это так: встречал Ржаной, скажем, мормона, ломал ему ключицу, потом резко одергивал себя, краснел, сопел, чувствовал большой приток крови к своим внушительным мышцам, затем брал лопату и как ни в чем не бывало шел копать – и копал он до тех пор, пока не истачивался совок об твердый грунт земельной утробы, либо пока черенок не рассыпался в его мозолистых, крепких руках. Обычно к моменту износа инструмента успокаивался и сам Святослав. Если же не успокаивался, то он шел к скопцам или, скажем, к хлыстам, ломал еще одну ключицу, опять краснел, сопел, брал себя в руки, хватал новую лопату и опять айда к ямам. На второй-то лопате он уж непременно успокаивался.

Его, например, спрашивали, «Как дела, Святослав? Как, мол, вообще поживаешь?». Или, скажем, такой вопрос: «В чем, брат, истина?». А Ржаной отвечал: «Могу – копать, могу – не копать». Или задавали ему другой вопрос: «Святослав, в чем твой секрет, жлобина, ты чего такой здоровый, эпидерма? Хватит жрать, а то скоро ряха треснет». Таким Ржаной сначала ласково сворачивал шею, бросал их в кювет, а затем отвечал: «Могу – копать, могу – не копать». Вообще в этом смысле устройство совковых лопат очень гармонично сочеталось с внутренней энергетикой Ржаного – в этом смысле Ржаной ощущал себя полноправным стражем правопорядка. И за это его дюже уважали и побаивались…

После Старого квартала и из-за стройного угла высокого симметричного здания показались первые мормоны. Все, как один в смокингах и фраках, кто-то просто в хорошем костюме. Начищенные туфли блестели, брючки резали воздух отглаженными стрелками. Никто не перебивал друг друга, все излагали свои мысли по очереди, только солидно кивали друг другу и по-джентельменски похлопывали по плечу. Часто аплодировали, поправляя бутоньерки в своих петлицах. Свежевыбритые и глянцевые мормоны благоухали дорогими духами. Они стояли у роскошных колонн, рядом с большим портретом Джозефа Смита-младшего. Краем уха Сизиф услышал, что они обсуждают какой-то там план спасения, о котором, дескать, только одни они знают. От мормонов и их жилищ веяло внушительным благосостоянием. В этом квартале все блестело какой-то почти что бриллиантовой роскошью. Высокие крыши со шпилями; белый мрамор и гранит, множество скульптур Девы Марии, агнцев, быков. Изобилие цветов, рассаженных по клумбам, даже небольшая собственная оранжерея, крытая стеклом – из-под которой пестрели экзотические кустарники и орхидеи.

– Обрати внимание, голуба, здесь все так респектабельно, что даже дворовые кошки отличаются какой-то особенной ухоженностью, умытостью и причесанностью, не говоря уже о том, что они совсем не срут на улицах, как, например, это делают кошки других кварталов: лощеные кошки мормонов ходят срать в квартал к старообрядцам и православным, а находясь в мормонском квартале, они терпят, в связи с чем никогда не мурлычут… мормоны очень любят белый камень, шпили, архитектурный размах, кожаные кресла, чистоту и респектабельность. А еще многоженство. Мормонские гаремы, как и интерьеры с архитектурой квартала, тоже, как видишь, отличаются особенной изысканностью – я бы даже сказал, что почти все женщины в этих гаремах были чудо, как хороши, попадались даже профессиональные модели и бывшие актрисы. По красоте и ухоженности мормонским девицам Старый квартал мог противопоставить, разве что шлюшек Иннокентия Эдуардовича проповедника – Танька и Светка проповедника были, пожалуй, что даже поэффектнее, чем самые яркие девушки из мормонских гаремов – и это несмотря на то, что шлюшки сами пришли к проповеднику, а женщин в мормонский квартал приводили «сверху», не то чтобы, конечно, силой, но, по крайней мере, за наличные доллары. Таня же и Света жили с проповедником по личностному убеждению, то есть безо всякого расчета – хотя бы уже по одному тому, что Иннокентий им не платил, а они, в свое очередь, не так уж и сильно его ругали за это. Так, бывало, погрозят пальцем или на неделю оставят без секса, но потом всегда прощали и снова становились ласковыми…