Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Фридрих перевел взгляд на другую сторону улицы.

– Так, а теперь смотри сюда… В халупе напротив… вот эта из шиферных листов и досок, да… Там живет Жора-стратег – коварный такой и продолговатый тип, похожий на виселицу, если на носочки привстанешь, то в проеме окна его разглядишь… Парень очень страдает оттого, что весь мир живет во грехе, и лишь он единственный – Жора-стратег – во Христе. Вообще он достаточно нервный: один раз в приступе праведного гнева кадилом изнасиловал до смерти одного гомосексуалиста… Обычно он насиловал мужеложцев подсвечником, но в тот раз ему под руку попалось почему-то именно кадило, может быть, поэтому парень и умер… От такого непосильного одиночества в благочестии Жора нестерпимо томился, иногда даже от тоски ничего не кушал, потому что какая тут может быть еда, когда в мире творятся такие ужасти… Жора мечтает, что когда-нибудь он возглавит какую-нибудь конфессию, которая сможет устранить все оставшиеся прочие, после чего Жора получит многомиллиардную паству и через это захватит весь мир… Он потел и ерзал при мысли о том, что сможет выходить на улицу, шагать вперед с гордо поднятой головой и с легкой руки раздавать благословения лобызающей его пастве, шествующей по пятам, а если нужно, останавливаться и с вдумчивым видом решать все неурядицы и трудности в жизни своих людей, говорить с непроницаемым челом: «Иди и впредь не греши», а потом снова шагать вперед, чувствуя на себе восхищенные и заискивающие взгляды…

Фридрих, Сизиф и Святослав повернули на другую улицу, начали подниматься по невысокому холму. Уперлись в большой шалаш, сложенный из обгорелых массивных досок тяжелой лиственницы… Перед шалашом сидел ухоженный мужчина с пальцами пианиста. Он пил чай из блюдца вприкуску с рафинадом. Сморкался и раскладывал пасьянс. Время от времени зевал. Когда увидел подошедших, то равнодушно скользнул взглядом по лицам, смерил каждого с головы до пят, и, не заприметив для себя ничего интересного, снова уткнулся в пасьянс.

– А это кто такой?

– Преподобный Брендан Смитти, по кличке Хуан Карлос… Он любит шелковые сутаны. По крови ирландец, но все-таки в поселении Смитти прозвали Хуан Карлосом.

– Почему?

– Ой, голуба, спроси, чего попроще… Может быть, все дело в его темпераменте, не знаю. В свое время преподобный вступил в орден премонстрантов, чем очень гордился – все-таки монашеский сан – дело нешуточное. Это не какой-нибудь там кондуктор трамвая или, я не знаю, бухгалтер, например. Монах – дело серьезное. Это вам не смехуечки какие-нибудь… Помимо шелковой сутаны, Хуан Карлос Смитти любил маленьких детей, особенно двойняшек, особенно двойняшек с голубыми глазами, но еще больше он любил маленьких двойняшек с голубыми глазами в шелковой сутане… Подобные пагубности и излишества ирландского сластолюбца не мог ему простить поселенский мясник-инквизитор Розенкранц Игнатьевич, который в свою очередь, принципиально каждое утро поджигал шалаш Хуан Карлоса. Вот прям из принципа, да… Однако преподобный был человеком предусмотрительным, он всегда держал наготове несколько ведер с водой, которые томились под рукой и пускали пузыри, ожидая своего часа, так что Хуан Карлос каждый раз тушил неуемное пламя инквизиции, стоило тому только схватиться. На самом деле, жители поселения давно уже привыкли к этому утреннему моциону. Каждое утро после молитвы и завтрака Розенкранц выходил из трапезной, зевал, потягивался, а потом шел поджигать дом Хуан Карлоса с той безмятежной умиротворенностью и даже скукой на лице, с какой обычно сонные хозяева выгуливают по утрам своих пекинесов – преподобный же тем временем чесал бороду, тяжко так вздыхал, подперев рукой подбородок, и посматривал на ведра с водой, все ждал, когда же придет этот сукин сын Розенкранц. Вот так и жили… Всем поселянам настолько осточертел вид горящего шалаша Хуан Карлоса, да и вся эта суматоха с ведрами по утрам, что никто уже даже не смотрел в их сторону, даже не взирая на то, что часто эти потасовки завершались зрелищными драками – Хуан Карлос размахивал пустыми ведрами, пытаясь зарядить алюминиевым донышком по наглой физиономии Розенкранца, а последний, в свою очередь, норовил засадить ногой промеж ирландских глаз преподобного. Короче говоря, налицо полное пренебрежение общественности к этой ежедневной активности вышеупомянутых лиц. Так, разве что какая-нибудь сердобольная бабонька глянет мельком на бесконечную эту склоку и пробормочет себе под нос: «Вот паразиты… не надоест же лешим дурью маяться…». А потом ласково сплюнет на землю… Все давно свыклись с запахом горелого – подкопченный воздух в некотором роде даже нравился жителям поселения, было в этом запахе что-то тревожное, этакая горчинка, без которой чаще всего жизнь скучна и до невозможности пресна, так что не подпали Розенкранц в один из дней преподобного педофила, поселяне бы, наверное, не на шутку встревожились…

Пока Фридрих рассказывал историю ирландца замолчавшему Сизифу, преподобный допил чай из блюдца, доел рафинад и разложил на скамеечке у входа в шалаш катушки с нитками: он начал вышивать крестиком на своей сутане слова из Священного Писания. Святослав, который все это время молча держался рядом, больше зыркал по сторонам и сопел, наконец, не удержался и дал Хуан Карлосу леща. Ржаной никогда не мог удержаться и при каждой встрече с Хуан Карлосом давал ему леща – массивная рука Святослава обычно сворачивала челюсть преподобного, так что тот долго потом отирал окровавленный нос и сплевывал зубами. Иногда он даже терял после этого леща сознание и несколько часов валялся в подворотнях, пока привыкшие ко многому местные коты и кошки не будили его своими шершавыми языками.

Святослав хрустнул пальцами и зевнул.

– Так, ладно, хлопцы… Двинули дальше штоле?

– Ага, пойдем, голуба… Сизиф, не отставай.

Они обогнули шалаш Хуан Карлоса. За ним у сарая с дровами стоял домик из фанеры.

– А здесь живет Марфуша Бедокурова – что и говорить, Марфуша была бабой вздорной, однако хозяйственной. Сказать, что она просто прекрасно готовила: значит, ничего не сказать. Она готовила отменно, нет, прямо-таки баснословно, у нее даже руки чесались, просто палец в рот не клади, только дай что-нибудь приготовить и кого-нибудь накормить. Даже когда она была сытой, даже когда донельзя уже утрамбованные желудки ее детей-перекормышей больше не принимали пищи, а сами отпрыски лежали где-нибудь на завалинках или крыше их лачуги и без конца рыгали от пищеварения, Марфуша шла к соседям и начинала откармливать их, потом к другим, и к третьим, пятым – до тех пор, пока не проголодается сама и не спохватится, вспомнив, что ее рыгающие жирные отроки давно уже, наверное, перестали рыгать, слезли с крыши и теперь умирают от голода… Бедокурова охала, ахала, роняла чужую посуду и бежала восвояси… И действительно находила, что ее жирные рыгающие отроки не такие уж на самом деле и жирные, и совсем не рыгающие, поэтому Марфуша стремительно начинала откармливать их сызнова. Причуда же вздорной бабы была в том, что она варила борщи исключительно из святой воды, а когда квасила капусту или готовила малосольные огурцы, то придавливала кадку иконами или Библией. Марфуша считала, что чем больше места в жизни занимает Бог, тем меньше места остается для лукавого. На том и стояла.

Когда Сизиф проходил мимо лачуги Бедокуровой, то почуял до невозможности вкусный аромат тушенных биточков – аппетит разыгрался не на шутку. Тем больнее было видеть, как жирные рыгающие отроки сидели на крыше фанерного домика, отирали потные лбы и размазывали куски надкусанной говядины по черепице, наблюдая за тем, как ненасытные голуби и воробьи лобызают сытную крышу и чешут воздух своими растрепанными крыльями. Кошки неистовствовали, барахтались в надкусанной говядине, дрались, совокуплялись – стоял страшный визг и вой – короче говоря, вопиющая безнравственность, полный хаос и отпетое свинство, так что прям хоть святых выноси… Увидев Сизифа, Марфуша почуяла запах голодного человека, выпрыгнула в окно и молниеносно накормила проголодавшегося мужчину, слету накладывая ему в раскрытый от удивления рот говяжий фарш из своего фартука. Марфуша часто носила с собой в фартуке говяжий фарш – так просто, на всякий случай. Мало ли что.