Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

(Мимо Сизифа в кровавом потоке проплывает мясистая нога с волосатой голенью и увесистой ступней… Сизиф косится на отрубленную ногу, следит за ней взглядом, внимательно, как кот: когда она оказалась совсем близко, вцепился в нее зубами, как в селедку, и начал теребить-теребить-теребить: схватил зубами эту гугенотскую свежатинку, схватил без помощи рук: клац-клац – и ампутированная набожными католиками нога оказалась во рту ловкого Сизифа. С хрустом чавкает и мурлычет, и все знай себе жрет с аппетитом ни в чем не повинное гугенотское мясо. Отрывает зубами бордовые волокна, сплевывает хрящички и вытаскивает жирными пальцами, застрявшую между зубов, совершенно невкусную кожу, покрытую жесткими волосами).

В эту минуту динамик над головой хрюкает и по вагону разносится злорадный мужской баритон:

– Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны.

Занавес

Антракт

Явление III

Сизиф и Фридрих вышли на остановке. Шагали мраком во мрак, как водомерки по черной беспросветной глади – где ни берегов, ни линии горизонта: одна непроницаемая пустошь.

– Послушай, немчура, ты меня все-таки надул, сволочь… Усатый жук. Ты же говорил, что с поезда ни-ни…?

– Так и есть…

– Тогда какого рожна мы в эту тмутаракань чапаем…?

– Не задавай глупых вопросов, голуба – это временная остановка. Ферштейн?

Сизиф раздраженно фыркнул: вяло, как престарелая кобыла.

Постепенно из тьмы начали проступать смутные очертания, которые с каждым шагом становились все более отчетливыми: от посмертной дымки отделились плоские прямоугольники куцых и покосившихся домишек с латанными-перелатанными крышами. Часть лачуг: перевязанные доски с приколоченными к ним листами ржавой жести, другие были сложены из шпал, часть из них черная от креозота. Крыши заменяли листы шифера и рубероида. Окна по большей части забиты пледами или картоном. Только в некоторых хижинах поблескивали стекла.

– Это Старый квартал. Видишь, вон бровастый и напыщенный мужик стоит?

Сизиф посмотрел на человека с лощеной, по-европейски приталенной бородкой и красивым перстнем на мизинце. Он стоял рядом с окровавленным пнем, в который был воткнут увесистый топор.

– …тот еще тип: Розенкранц Игнатьевич… Называет себя «Великим инквизитором».

– Почему?

– А поди спроси его, лешего, пес его знает, почему… дурак, наверное.

Сизиф уважительно помолчал, как бы взвесив что-то.

– Ну давай, Фридя, вещай в подробностях, что ли, ты же типа мой экскурсовод… ala Вергилий, так что сделай одолжение…

– Ой, да ладно, вот только не говори мне, что ты «Божественную комедию» читал?

– Было дело, еще до женитьбы и пятидневки, когда…

– Ой, все, заткнись лучше, опять ты со своей пятидневкой сраной… Смотри по сторонам лучше и под ноги… этот Великий инквизитор – вообще достаточно экстравагантный тип, он любит красные балахоны, массивные четки и все такое… По призванию всегда чувствовал тяготение к патриаршей митре или хотя бы к титулу папы Римского, но за неимением свободных вакансий, Розенкранц Игнатьевич подрабатывает здесь мясником – если там надо разделать говяжью тушу или рубануть голову какой-нибудь птице, а потом ощипать – Розенкранц в этом деле мастак. Особенно Великому инквизитору нравится рубать курицам головы – в процессе этого он всегда читает «Отче наш», так как чувствует значимость каждого подобного эпизода. Молитву он повторяет до тех пор, пока обезглавленная птица, убежавшая от своего палача, не перестает трепыхать крыльями и не оседает на землю с обескровленной покорностью…

Сизиф еще раз внимательно посмотрел на внушительного человека. Рядом с его домом блестели кровавые лужи с пучками липких перьев, а на стене висела овечья шкура и несколько тесаков для свежевания… на крыше стояла жердь со связками чеснока и лука. Пень с воткнутым топором все время кровоточил, пропитанный на все свои годовые кольца… Розенкранц Игнатьевич стоял подле и ждал, когда баба в голубом платке поймает и принесет курицу – сам он презирал любую суету, считая, что каждый человек должен действовать наверняка, исходя лишь из своего призвания, поэтому рубал головы курицам как конвейер, но лишь в тех случаях, когда жертв ему подавали, что называется, голой жопой кверху… Он чувствовал: его призвание именно в этом умении ставить финальную точку-вердикт. Минутами даже не сомневался в том, что является перстом Божьим – карающим и беспощадным, а уж кому-кому, но карающему персту негоже носится по подворотням за кудахтающими дурами. Розенкранц Игнатьевич воспринимал свою временную функцию мясника, как некий подготовительный этап-репетицию к более значимому духовному мероприятию.

Сизиф и Фридрих прошли дальше по улице, у следующего дома философ чуть сбавил темп.

– Вон сидит, видишь, на лавочке? Это летописец Боря… тот еще следопыт, интриган и сплетник. Следит за всеми обитателями поселения и подсчитывает, кто сколько раз перекрестится, кто – сколько поклонов положит – у него даже особая таблица имеется, где лидеры помечаются восклицательными знаками, а самых пассивных христиан он метит всякой пакостью и неприличными кляксами… Летописец Боря очень гордился своей картотекой – на каждого из поселенцев у него имеется свое личное дело и определенный компроматик: кто, кого ущипнул за причинное место, кто, за кем подглядывал в женской бане или опять нажрался до совершенно телячьего состояния, накуролесил там или к едрене фене расшиб на буйную голову кому-нибудь окна… Самых отпетых летописец Боря тайно предает анафеме. Вот и сейчас опять сидит, строчит что-то, сукин сын.

Увидев философа, Боря только бегло ему кивнул, а на незнакомом Сизифе задержал свои подозрительные глазки, после чего сделал какие-то пометки в блокноте, как бы поставив на седовласом мужике с дырочками от шила определенную зарубку: так смотрит на свежий труп гробовщик, когда берет с него мерку.

Следующим по дороге попался очень разрумяненный контингент в сапогах разного цвета: лохматый и покарябанный, как отелившаяся проститутка разбитного характера.

– А это Петруша-пятидесятник – веселый человек… ну и не дурак выпить, понятно. Хорошую шутку тоже любит, все как полагается… Петруша один из тех, кого неоднократно тайно предавал анафеме летописец Боря – за то, что тот, сукин сын, как-то раз налил спящему Боре в трусы огуречного рассолу и четырежды ударил селедочным хвостом по физиономии. С тех самых пор Петруша-пятидесятник, каким-то неведомым образом узнавший о том, что отлучен «шельмой Борькой» от церкви, не может спокойно пройти мимо его забора – вечно у Петруши чешутся руки и пятидесятник нет-нет да покажет Борьке в заборную щель какое-нибудь свое причинное место или по крайней мере швырнет в окно куском кошачьего дерьма… Видишь, рожа опять мятая? И сапоги разные напялил… снова с перепою. И идет в сторону Борьки – хочет подложить летописцу очередную щуку…

Тут Сизиф поймал на себе пытливый взгляд какого-то доходяги, который сидел у колодца и ел собачью ногу.

– Фридя, а это что за недоумок? Что за хмырь там?

Парень с ревностным энтузиазмом точил зубами костлявую лапу загулявшего пса и инфантильно болтал башмаками, настороженно изучая Сизифа отстраненным взглядом: казалось, узкогрудый доходяга боится, что тот в свою очередь отнимет его собачье лакомство.

– Его зовут «онанист Андрюша»… этот щуплый задрот, между прочим, один из бессменных лидеров, по летописи Бориса.

– Как так, что за дичь?

– Положение одного из самых религиозных людей онанист Андрюша занимал в связи с тем, что причащался чаще других: иногда доходило – страшно подумать – аж до тридцати причастий в году. Собственно, Андрюша причащался после очередной дрочки: одна дрочка = одно причастие. Хотя иногда Андрюша отступался от данного правила и успевал подрочить перед одним причастием несколько раз. Получалось: одна дрочкаІ = одно причастие. От перестановки слагаемых сумма не изменяется… Сам Андрюша не любит слово «подрочить», предпочитает «пустить пенку» или «взбить белогривку»… Вследствие такой тесной переплетенности двух этих мероприятий в личной и духовной жизни Андрюши, сознание молодого человека настолько тесно сблизило два этих действа, что сам Андрюша уже не представлял одно без другого – он видел сие, как единое и неделимое целое… Андрюша знал, что онанизм – грех, но он считал, что причастие снимает этот грех, как рукой, посему был убежден: главное, после очередной своей дрочки успеть причаститься перед смертью – в этом уж случае, он очищенным птенцом непременно попадет в рай. Впалая грудь и слабнувшее зрение – его вечный бич, который намекает на пристрастия молодого человека… вот он, собственно, и питается преимущественно собачатиной, так как вычитал где-то, что собачье мясо имеет особую питательную силу… Этот кашалот сожрал почти всех псов поселения, в связи с чем его просто заполонили вконец обнаглевшие коты и кошки… Если бы ты знал, как я ненавижу кошек! Эти несносные животные попадались буквально на каждом шагу: они откровенно терроризировали население, воровали куриц, мочились на лица спящих, сношали друг друга на крышах и стаскивали одеяла по утрам. До чего же вреднейшие существа – и не выразить, в общем. Не звери, а тихий ужас, сатаноиды – настоящее проклятие. Одним словом, свиньи…