Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Августин понимал под Адамом зачаток всего человечества, который от первобытного состояния сделал резкий скачок через очеловечившую его любовь… ну как обезьяна, познавшая откровение и возвысившаяся над собственными инстинктами.

(Сизифу становилось страшно: так много новых слов он еще ни разу не слышал. В любом случае, он особенно и не вслушивался, понимая, что хитрожопый немец просто заговаривает ему зубы, а сам при этом только знай себе думает, как бы затолкать Сизифа впросак – поэтому Сизиф сидел, сгруппировавшись, он сжал кулаки и ягодицы, пристально вглядывался в лицо Фридриха, который производил впечатление очень матерого и опасного человека – про таких, как он обычно говорят «не первый хуй в жопу»).

Сизиф. Фридрих, мне кажется или в вагоне пахнет хуями? Чувствуешь? Припахнуло так малек…

Незнакомец (широко зевнул)

(В эту минуту по вагону сломя голову пронеслись гугеноты, за которыми неслись разъяренные католики с ножами, вилами и факелами. Сначала Сизиф услышал нарастающий с хвоста поезда топот и крики, затем в вагон вломилась огромная толпа, началось какое-то безумие: изрезанные, искалеченные гугеноты прыгали через спинки кресел, прятались под сиденьями или висли на поручнях, пытаясь разбить оконное стекло ногами, они спотыкались об коровье и лошадиное говно и падали-падали, отмахивались от взмахов алебард и тесаков; насаженные на вилы постепенно холодели, валились на пол согнутыми пополам, обмякшими телами и замирали в каких-то захлопнутых, свернувшихся фигурах – смотрели в потолок гаснувшим взглядом, постепенно отходили.

Отрезанные руки и головы шмякались на пол, кровь заляпала все окна и стены. На Сизифа свалилась чья-то ампутированная лодыжка и указательный палец с золотым перстнем. Он вздрогнул от неожиданности и вжался в кресло. «Безобразие какое… весь поезд ухайдакали. Просто свинство же». Сизиф облизал отрезанный палец с перстнем, чтобы кольцо заскользило, стянул золото и аккуратненько насадил на свой указательный: «Фьють… как влитой вошел, сучонок, прям как здесь и было… красатень…», после чего скинул с себя чужие части тела и отряхнулся, потому что по природе своей был очень брезгливым человеком, но кровь все прибывала, сгущалась, накапливалась в лужах и поднималась все выше, а когда Сизиф повернулся назад, то увидел, что в другом конце вагона кто-то повесил двух старообрядцев, перекинув двойную петлю через поручень и туго спеленав ей две бородатые шеи; у Фридриха на лице появились капельки крови, а к густым усам прилипли кусочки гугенотских мозгов – это постарался какой-то набожный кузнец, который размозжил голову одному гугеноту, но хладнокровный немец даже не удосужился отереть себя платком, он сидел как ни в чем не бывало и молчал с каменным лицом).

Сизиф. Надо заканчивать уже нашу богословскую дискуссию… загрузил ты меня в конец… и так черте-че за окном творится, рядом жмурики какие-то сидят, на луковицы похожи, казаки какого-то несчастного мальчика в лосинах выпороли, сидим, сука, как ноздри в жопе, в кровище, да в говне бараньем по уши, отрезанные головы по вагону булькаются, старообрядцы на поручнях висят, скоро утонем нахрен… не поезд, а одно сплошное жертвоприношение. Сотри хоть с усов своих мозги гугенотские, Фридя, это в конце концов даже неприлично… я кончусь сейчас с тобой точно, ум за разум зайдет… как был ты циником, так и остался (Сизиф посмотрел себе под ноги, которые по колено были погружены в кровь – густое алое месиво плескалось в вагоне, иногда, когда поезд сильно встряхивало, всплески залетали даже за шиворот. Сизиф чувствовал себя заточенным в цистерне с кровью… хотел поднять ноги на кресло, чтобы не ощущать себя в этом кровавом океане, но не смог оторвать ступни от пола. Мимо Сизифа проплывали отрезанные уши, перерубленные напополам тела мужчин и женщин. Сизиф с неприязнью отталкивал от себя разрубленных мертвяков и их части тела).

Сизиф («Неужели этот хитрожопый немец все-таки прав? Неужели я на самом деле умер?») Какой ужас… (Сизиф прикрыл окровавленными руками лицо, так что измазал обе щеки, лоб и подбородок, вспотевшие волосы). Тогда объясни мне, почему мы с тобой в одном вагоне оказались? Что это за дребедень вообще со мной происходит? Ты хоть и срал под себя последние годы жизни, овощем лежал, как говоришь, все одно большой эрудит, философ даже, знаменитость… я тебе не чета совсем, а вот поди ж ты, сидим сейчас в одном ряду, как так и должно быть…

Незнакомец. У тебя типичная мещанская драма…

Сизиф. Ну да, я и не отрицаю, ты мне Америку сейчас вот вообще не открыл ни разу, Фридя: ты хоть и интеллектуал, но по существу, такое же точно говно, что и остальные… поэтому не надо умничать, я и так все понимаю… До встречи с женой, помню, еще читал что-то, в театры там ходил иногда, а после нее – все, как отрезало. Бывает же такое. Да и пятидневка, опять же… а сейчас даже имя жены вспомнить не могу, хотя всю жизнь с ней, считай… и чем занимался при жизни, тоже не помню.

(Сизиф все более истерично ощупывал свою голову, лицо, как будто пытался нащупать что-то – так обычно шарят по своим карманам, когда не могут найти что-то очень важное).

Незнакомец. Послушай меня, свинятина, может, ты уже захлопнешь шептало свое… меня уже тошнит от тебя…

Сизиф (обиженно). А что так?

Незнакомец. Да потому что ты чужую жизнь прожил и не любил никого, кроме себя… хотя, по сути, ты даже в этом не особенно преуспел – любил бы себя не мошонкой, а другим местом, не прожил бы такую телячью жизнь…

Сизиф. Я маму свою любил… и сына…

Незнакомец. Ну, мать любить – не велика заслуга, знаешь, нашел чем гордиться: если сын не любит мать – это уже какая-то аномалия… а насчет сына это ты погорячился, конечно: ну и как зовут сыночка твоего? Скажи давай, папашка.

Сизиф. Сына? (Сизиф наморщил лоб, почесал подбородок, постепенно лицо начало удлиняться растерянной гримасой.) Вот жлобство, не помню тоже, что за скотство? Ни хрена же не помню, как с перепою, сука…

Незнакомец. Во-во, о том и речь. Одной только кровью своей, плотью был к нему привязан, а это не любовь: также собака своих щенят облизывает, как ты сына… но на самом деле между мной и тобой чисто формальная разница. Можно даже сказать, что ее нет совсем… слишком для многих обилие книг становится тем же, чем для других – их отсутствие, а если говорить конкретнее – и то, и другое оборачивается пустотой… Я растрепал свою жизнь через интеллектуализм; ты и миллионы таких, как ты – задушил через вакуум мещанства…

(Сизиф уже давно перестал слушать Фридриха, он смотрел на залитый кровью вагон, его глаза затягивала ленивая, полусонная поволока, а ноздри горячило и жгло подступившим голодом: аппетит разыгрался так сильно, дал знать о себе так резко и непреклонно, что Сизиф даже заерзал от нетерпения).

Незнакомец. Глупость интеллектуала и сноба разве что более многогранна, скажем так, более насыщенна информацией, разными абстрактными категориями или видимостью, чем глупость обывателя, но это одно и тоже состояние, которое состоит не из живых, а из смертных дел, гниющих и заразных, как проказа… Глупость интеллектуала – это такая самонадеянная, пустопорожняя сука… а потому она, в силу лоска своего, всегда скрыта, а глупость быдла или забитого планктона дика и очевидна. Что самый занюханный Акакий Акакиевич, что самый признанный авторитет науки, политики или искусства – в этом смысле на одной чаше весов… И не стоит удивляться тому факту, что мы в одном вагоне. И я, и ты – мы части единого целого: мы одно и тоже. И каждый из нас в каком-то смысле топтался на месте всю жизнь.