Незнакомец. Там бордель, рынок, магазинчики всякие… ala вагон-ресторан, только побольше… сам понимаешь, в общем. Дедушке бы твоему понравилось.
Сизиф. Да я и сам бы оценил… хорошее дело… а чего мы здесь сидим, как бедные родственники? Ты все о своей лошади, что ли, думаешь или за простыни паришься? Слушай, может, ну его, махнем давай в соседний и по стакашку?
Незнакомец (Фридрих засмеялся – неприятным, каким-то скрипучим смехом: такой звук издают плохо смазанные велосипедные педали). Смышленый ты парень… Если бы можно было между вагонами ходить, стал бы я тут с тобой и дырдочками твоими сидеть… Но ты попробуй, дерзай. Встань хотя бы просто, посмотрю на тебя, умника.
(Сизиф попытался встать, и действительно ноги были как парализованные. Только сейчас поймал себя на том, что все это время не чувствовал их – мог только вертеться да смотреть по сторонам).
Сизиф. Да, ты прав, не получается. Я что, типа в чистилище каком-то? (Сизиф говорил с иронией, по интонации и поведению Фридриха он понял, что его немецкий друг – сумасшедший – сомнений на этот счет уже не осталось, он тяжко болен, причем наглухо. Сизиф убедился: этот немецкий шизофреник думает, что поезд движется где-то в посмертных пространствах, а Сизиф знал по опыту, что тяжелобольных, особенно больных с психическими отклонениями лучше не злить, не перечить и вообще нужно быть душкой, а то воткнут в кадык какую-нибудь одноразовую вилку и поминай как звали. Поэтому, собственно, и решил немного подыграть Фридриху. Тот же факт, что встать действительно не удавалось, Сизиф списал на усталость). Чудно… Надо было всю жизнь по шлюхам мотаться, сейчас бы ехал, как белый человек, со всеми удобствами в соседнем вагоне… ну что за говнище? Итак, жизнь – не жизнь была, теперь еще здесь… везде одно сплошное жлобство…
(Когда Сизиф закончил фразу, ему в голову пришла неприятная, но очень навязчивая мысль: «Вот суки, понаедут из своей Германии шизофреники какие-то, потом разыгрывай тут перед ними волынку… так и сам свихнусь с этим дебилом. Кто у нас вообще на таможне стоит?
Нашли, кого пускать в страну… Безобразие, везде одна сплошная халатность и пренебрежение к своим служебным обязанностям…»)
Незнакомец. Ну-ну, посмотрел бы я на тебя лет через пятьсот потом… Ты при жизни-то пробовал покобелиться с полгодика? После двадцатой-тридцатой уже тошнит от этого мяса, а тут каждый день… ну его к лешему, знаешь…
Сизиф. Но все равно как-то скучновато у нас тут с тобой. Олухи какие-то сидят замороженные, белесые головы, не шевелятся даже… за окном Люберцы, и все не проедем никак, одним словом: как на кладбище.
Незнакомец. Да, невесело у нас тут, сам знаю… но я давно здесь, так что попривык.
(Тут из соседнего вагона появилась фигура: спокойное, красивое и чистое лицо. Сложенные перед собой руки. Человек остановился между рядами и что-то начал говорить тем, кто ближе всего сидел, но неподвижные головы почти не реагировали на говорившего – белели во вздрагивающем и сиплом люминесцентном свете, отбрасывали рассеянные тени).
Сизиф. А это кто такой шляется? Почему это ему можно вот по вагонам шастать, а я как буек тут торчать должен?
Незнакомец. Ему можно.
Сизиф. А что он там надрывается? Я не слышу вообще, чего он плетет…
Незнакомец. Восьмеричный путь, Четыре Благородные истины… (увидев бездыханную перенапряженность в глазах Сизифа, почти вздувшихся от мыслительного усилия при упоминании этих пяти слов, Фридрих стал говорить чуть проще). Блин, короче, предлагает сойти на одной из станций… ну, чтобы прекратить это бесконечное коловращение, теперь ферштейн?
Сизиф. А куда сойти-то? Ты видел эти рожи ср-р-рашнючие за окном? Ага, держи карман шире… Еще я в Люберцах не выходил на ночь глядя. Ищи дураков! Ты в России человек новый, у вас в Берлине, может, и не принято душегубство по ночам, но у нас в стране есть такие места, где, как бы это выразиться-то помягче…
Незнакомец (не дал закончить Сизифу, перебил – иногда казалось, что Фридрих либо не слушает Сизифа, либо ему просто безразлично, что бы тот в свою очередь ни нес, поэтому Фридрих если и говорил, то больше как будто, для себя, чем для собеседника – наверное, просто, чтобы рассеять скуку). Я не знаю, это выше моего понимания… Куда-то туда, подальше от этой головомойки… лично меня достало уже мотаться по кругу, как проститутка, но я уже не могу сойти, потому что давно умер… и самое горькое, что осталось после меня одно только заблуждение… я всей своей судьбой как указатель у дороги встал – указатель в сторону, в которой нет ничего, кроме смерти.
(Сизиф поморщился при упоминании о смерти: без сомнения, постепенно он стал привыкать к чудачествам немца, тем более, попутчик сам недвусмысленно дал понять, что является не только сумасшедшим, но еще и засранцем, а самокритика – это всегда хорошо, однако слово «смерть» все равно неприятно кольнуло, да и дырочки от шила уже давно перестали чесаться, что ничего хорошего не сулило).
Сизиф. Ой, и не говори, не то слово: меня тоже достало… раньше-то у меня хоть виды были нормальные из окна, а теперь какая-то потусторонняя белиберда… И главное, не меняется же ни хрена… А что, еще варианты какие-то есть?
Незнакомец. Да, можно просто не попадать сюда… Вообще все эти растворившиеся медузы, которые с нами сидят – они еще не умерли, поэтому он и говорит с ними… отсюда и размытость их…
Сизиф. А, так вот почему ты такой отчетливый? Я даже усы твои вижу и веснушки.
Незнакомец. Говорю же, лошадь увидел, что бьют, и почувствовал…
Сизиф. На большее, значит, не хватило? А чего ты там про указатель-то плел? Что имел в виду?
Незнакомец. Нихт. Только чья бы корова мычала… а про указатель… меня с Гитлером связывают постоянно просто, хотя я десять раз этого психопата на головке своей вертел – упираться он мне никуда не упирается, я совсем не то имел в виду в своей философии, но вот поди ж ты… похожая ситуация с религиозными фанатиками, которые все с ног на голову часто ставят и идут вразрез с основами собственных религий… отсюда такая вполне себе разумная реакция Лютера на католический беспредел, на индульгенции, крестовые походы, инквизиции и прочую муру… отсюда и вполне себе резонная критика энциклопедистов: хотя тут сложный момент, ведь критиковать конфессиональную форму и подвергать сомнению факт существования Бога – не одно и тоже… в этом смысле Вольтер, например, и Руссо не являются атеистами в полном смысле слова.
(Тут через вагон, где сидел Сизиф с Фридрихом, в сторону машиниста прошагал Наполеон Бонапарт в белых педерастических лосинах. Похожий на потолстевшую балерину, он лихо вышагивал, прижимая к бедру длинную саблю в ножнах, чтобы она не ударяла по взмокшей от напряжения заднице. Время от времени поправлял двууголку на голове: весь холеный, свежевыбритый, в парадном мундире с молочно-белым, как у пингвина, брюшком, и с высоким бордовым воротничком темно-зеленого мундира. Он целеустремленно смотрел только вперед. Когда проходил мимо, чуть было не поскользнулся на бараньем говне, но удержался. От резкого движения сабля шмякнула по ягодицам, а катышки животноводческого дерьма обляпали белоснежные лосины. Сизиф молча проводил глазами идущего).
