Сизиф. Да, это определенно неприятно…
Незнакомец. Зато щас хоть бы хны. По мне вот, например, видно, что я перед смертью под себя ходил? Подумали бы, не скажи я сам?
Сизиф. Нет, никогда бы не подумал, у вас очень даже интеллигентный вид. Опрятный такой. И запаха нет совсем.
Незнакомец. Ну вот видите… а я целых десять лет ни «бе», ни «ме», только лежал, глаза в кучу, слюна на бок, простынь в говне, если мать с сестрами не поспевали… В общем, ужас, да и только. Не квартира, а кишлак, словом.
Сизиф. А что с вами случилось?
Незнакомец. Может на «ты» уже перейдем? (не дождавшись согласия Сизифа, переходит в одностороннем порядке.) Вот, представь себе, выхожу я, значит, из своего дома, шагаю преспокойненько по виа Карло-Альберто, понимашь, не трогаю никого, январь, небо ясное, а тут вдруг бац! (незнакомец смачно шлепнул себя по коленке – этот залихватский шлепок по колену напомнил какого-то очень неприятного человека, но Сизиф не мог вспомнить: кого именно.) Смотрю, извозчик лошадь лупит, лицо краснющее, черт пьяный… как с цепи сорвался, бешанай.
Сизиф. Ну, а тебе-то дело какое? Ну и пес с ней с лошадью, чего ты?
Незнакомец. Так жалко стало… Истязает бедолагу кнутом… и по бокам, и по глазам, знашь – ни дать ни взять, как у Достоевского… я в ту минуту так и подумал сначала, ну в точности ведь, думаю, как у Достоевского картина… а потом уже не до Федора Михайловича, смотрю на это все, сначала с безразличием, так, между прочим, а потом как кольнет, как сожмется все внутри… я даже вскрикнул, за голову схватился и зарыдал на всю улицу… До сих пор не по себе становится, как вспомню…
Сизиф. Так, а чего ты не помог-то?
Незнакомец. Да в смысле, не помог? Я подбежал и обнял ее, чтобы больше не бил…
Сизиф. Ну а чего с ума-то спятил потом? Все правильно вроде бы сделал. Зря обосрался потом.
Незнакомец. Так я уж не мальчик был тогда по годочкам, жизнь почти прожита, пятый десяток разменял, почитай, а я ведь только и делал, что распинался: сострадание, мол – ни в кукиш вообще, навроде мошонки… За проявление слабости… Всему миру и вещал об этом, заладил кукушкой… а в ту минуту понял: ну, думаю, дело дрянь, батенька… никакая вовсе это и не слабость, а может быть, лучшее, на что я… а главное, винить-то некого: тоска. Все-таки дрянная штука – жизнь, скажу я тебе, мой русский друг…
Сизиф. Ну да, я бы тоже после такого под себя срать начал… В любом случае, нервный ты мужик… Эмоциональный. Сектант что ль?
Незнакомец. Нет, философ.
Сизиф. Как зовут-то?
Незнакомец. Фридрих.
Сизиф. Меня Сизиф. Так ты немец, что ли?
Незнакомец. Ну да.
Сизиф. Никогда бы не подумал.
Незнакомец. Почему?
Сизиф. Выговор у тебя какой-то вологодский.
Незнакомец. Ну знаешь, у тебя рожа тоже на русака не тянет, да и имечко под стать…
Сизиф. Да, есть такое… Бывают в жизни странности, ничего не скажешь.
Незнакомец. Вот и я о том…
(Сизиф повернулся к окну, посмотрел в надежде, что пейзаж изменился, но сумеречная пелена стояла все тем же беспросветным занавесом. Разве что сейчас мимо поезда еще пролетали искаженные от ужаса призрачные лица, раскрытые рты, пустые глазницы, немые и сдавленные крики – Сизиф пытался понять, где он находится).
Сизиф. Ты не в курсе, что проезжаем? Судя по видам из окна, вроде в Люберцах… Странно, раньше МЦК там не проходило, только через «Угрешскую», если…
(Незнакомец не ответил)
Сизиф. Ты сам-то куда двигаешь вообще?
(Незнакомец промолчал)
Сизиф. За рулем, по-моему, псих какой-то сидит… странно едем, больно уж быстро все мелькает за окном, разогнался, придурок… а может, нажрался просто машинист, скотина… без остановок вообще летит, сатаноид…
Незнакомец (посмотрел на Сизифа, то ли понял, что от любознательного попутчика не отделаться молчанием, то ли посчитал последний вопрос более существенным). За рулем кто? Да пес его знает, кто на этот раз. Саша Македонский, Ахемениды или фюрер какой-нибудь… Может, фараон. А тебе не все равно вообще, ты чего такой взволнованный?
(Сначала, услышав странный ответ попутчика, Сизиф насторожился, но потом понял, что это у немцев такое специфическое чувство юмора и успокоился).
Сизиф. Да в принципе, безразлично, да. Как говорил мой дедушка: лишь бы початок стоял, а там все разлюли малина… Он у меня был не промах: мясником работал, к нему даже из соседних деревень приходили, чтобы посмотреть, как он мороженую говядину стоячим хуем рубит… Сильный он был мужик, что и говорить. Не чета молодому поколению – наши предки совсем другой закваски люди, более жизнеспособные… на земле прочнее стояли, чем мы.
Незнакомец. Вот и я думаю… правильный у тебя был дедушка…
(Сизифа на секунду смутило то, что он так легко вспомнил цитату своего деда, но совсем не помнил ни его имени, ни лица. Снова покосился в окно, боязливо посмотрел на отсутствующее небо, на пролетающие мимо мертвые личины с раскрытыми ртами. Мрак и ужас, зубовный скрежет).
Сизиф. Да, погодка что-то с утра не заладилась, туманности какие-то нехорошие… В Люберцах постоянно так (Пауза.) Послушай, Фридрих, а что там за шум в соседнем вагоне? Режут, что ли, кого?
Незнакомец. Там за власть борются.
Сизиф. Кто?
Незнакомец. Ой, да все не уймутся никак черти: якобинцы, социалисты, правые-левые, революционеры, партии всякие, да мало ли кто – за место машиниста вечный махач… один с ложкой – семеро с мандовошкой, а бывает наоборот: в любом случае потом к власти приходят и – туши свет, еще хуже становится, чем было… ферштейн, голуба? Я понятно вообще излагаю?
(Сизиф кивнул, этот нелепый разговор начинал все больше обескураживать, поэтому даже уничижительно-фамильярная «голуба» его совсем не смутила, но вот специфическое немецкое чувство юмора начало откровенно раздражать. «Какие еще нахрен якобинцы, что он несет? Я ни разу в жизни не встречал в Люберцах никаких якобинцев». Сизиф оглянулся в конец вагона, посмотрел на соседние кресла, увидел множество людей со стертыми лицами: сидят прямо, не шевелятся, не дышат – белые пятна и рассеянные контуры, похожие на медуз. В этом смысле Фридрих отличался от других пассажиров: его очертания время от времени становились то эфемерными и неуловимыми, то отчетливой плотью-мякотью, прочным остовом утверждались, крепли прямо на глазах. Разглядев других пассажиров, похожих то ли на манекены, то ли на каких-то убогих сукиных детей, с которыми едва ли можно обмолвиться парой слов, Сизиф понял, что ему вполне повезло с попутчиком, поэтому грех жаловаться).
Сизиф. Слушай, Фридрих, а что в противоположной стороне за звуки? Там, по-моему, кому-то очень хорошо, такие охи-ахи заманчивые… и хохот – жутковатый, но зато отчаянный такой, бойкий.
