Сизифа моментально подкосило, он начал отмахиваться от ударов окровавленными руками и беспомощно оседать. Теща-поросенок и Лена визжали на весь вагон, держась за головы, а Доменико все наносил и наносил колотые повреждения тяжкой степени, которые в конечном счете привели к летальному исходу потерпевшего 63-летнего пожилого мужчины.
В 14:45 по московскому времени, от потери крови и несовместимых с жизнью травм, как установила экспертиза, на станции Владыкино, как указали несколько случайных свидетелей. Личности преступников были установлены следственным комитетом в тот же день: устроившие в поезде резню маньяки, по предположению судебно-психиатрической экспертизы, на момент совершения преступления страдали шизотипическим расстройством, которое ограничивало их способность в полной мере осознавать фактический характер и общественную опасность собственных действий и руководить ими, однако этот факт не исключал их вменяемости).
(тут поезд остановился, раздался шум, новые крики, в проходе появились очертания полицейских: блеск кокард, темно-синие кепи)
Второй гопник (поднимается на ноги, отирает разбитое в кровь лицо)
Мой Доменико, какой-то негодяй успел уж вызвать стражу.
Хватаем сумки, надо делать ноги.
Первый гопник
(выхватывает сумки у тещи-поросенка и у супруги Сизифа)
Готово, мавр сделал свое дело…
Мы можем уходить.
(пока первый гопник разговаривал со вторым, теща-поросенок пустила в ход перцовый баллончик, который, судя по всему, уже заранее успела достать из сумки. Густое жгучее облако схватило лицо Доменико, который отмахивался теперь двумя дамскими сумками)
Мой брат, Манфред, я ослеплен!
(сын Сизифа пришел в себя, воспользовавшись суматохой, достал из кармана тупой перочинный нож и, не вставая с полу, воткнул его по самую рукоять в бедро ослепленного Доменико)
Мой брат, Манфред, я тяжко ранен.
Нет сил моих идти…
Второй гопник
(достает из рукава своей кожанки старый молоток с деревянной ручкой и ударяет по голове Ванюшу, Эбигейль Федоровну, Лену, Свету-балаболку – из-под молотка летят густые, клейкие кляксы крови)
Ванюша (падает)
Теща– поросенок
(падает)
Лена (падает)
Света– балаболка
(падает)
(увидев действия Манфреда, полицейские открыли огонь на поражение. Раздались хлопки пистолетных выстрелов Первого полицейского-законника (прежде чем убивать преступников, сделал предупредительный выстрел в пол) и Второго полицейского– плохиша (прежде чем делать предупредительный выстрел, убил преступников, после чего выстрелил в потолок))
Первый гопник
(падает)
Второй гопник
(падает)
(все падают)
Ванюша (умирает)
Теща– поросенок
(умирает)
Лена (умирает)
Света– балаболка
(умирает)
Сизиф (умирает)
Первый гопник
(умирает)
Второй гопник (умирает) (все умирают)
(Машинист поезда отравился)
(Уборщица в салатовой манишке выпрыгнула на ходу
и покончила с собой)
В эту минуту появляется невинная девочка в розовой курточке. В одной руке она держит томик Бориса Виана «Я приду плюнуть на ваши могилы», в другой – увесистый тесак из дамасской стали. Нежная девочка не спеша подходит к двум полицейским: сначала отрезает голову второму полицейскому– плохишу, а затем первому полицейскому– законнику. После того, как головы откатываются в сторону, невинная девочка с загадочной улыбкой распарывает форму мужчин, затем опаляет зажигалкой волосатые животы и начинает потрошить усердные правоохранительные тела, выкладывая кишки и внутренние органы министерства внутренних дел аккуратным кружком. Время от времени нежная девочка отирает с лобика капельки пота. Когда она завершает свою процедуру, то отирает тесак об сиреневые колготочки, засовывает тесак обратно в карман и уходит.
Сизиф лежал между кресел, зажимая руками окровавленный живот, сплевывал горячую и клейкую мокроту, смотрел в ребристый потолок на две пыльных лампы рядом с жидкокристаллическим экраном, сквозь липкие кровоподтеки через уголок окна на лазурные проблески закопченного городом неба, уместившиеся в этот стиснутый вагоном оконный край, он смотрел в окружающий мир, как через щель в заборе, как сквозь перепончатые грязные пальцы – чувствовал себя скованным в клетке, уложенным в микроволновой печи – стало душно и тошно, было так мучительно тесно, так обезвожено (обезбожено?), что Сизифу казалось: умираю сейчас не от потери крови, не от колотых ран, а потому что, потому что…
Кровь все обильнее шла горлом, пробитыми венами, Сизиф почувствовал сильный холод, затем начал захлебываться…
И тьма объяла его.
(После этого приходят кредиторы, которые начинают злорадствовать и глумиться над телами погибших. Далее появляется Призрак Ильича)
Призрак Ильича (расхаживает среди покойников, перешагивает через мертвые головы и возбужденно размахивает руками, увлеченный собственной речью). Товагх’ищи, а в чем, собственно, состоит эта классовая богх’ьба?! Это цагх’я свегх’гнуть, капиталистов свегх’гнуть, уничтожить класс капиталистов… (встал в лужу крови, аккуратненько вытер башмаки носовым платочком, затем сложил платочек чистой стороной к себе и ласково отер лоб под кепочкой.)…Всеобщая вегх’а в гх’еволюцию, товагх’ищи, есть уже начало гх’еволюции! Единство этой действительно гх’еволюционной богх’ьбы угнетенного класса за создание гх’ая на земле важнее для нас, товагх’ищи, чем единство мнений пролетагх’иев о гх’ае на небе…
(Закончив свою речь, призрак Ильича отправился в первый вагон и занял пульт управления: все это время после недавнего отравления машиниста поезд ехал вслепую, с пустой кабиной – грохочущей, неуправляемой болванкой на колесах, от которой неизвестно чего ждать, поэтому, когда теперь из окна машиниста высунулся флагшток с красным знаменем и лысая голова в кепке, пассажиры успокоились, почувствовав некоторую историческую определенность. Разыгравшийся было Ильич хотел даже подудеть, но не нашел ручки. Немного расстроился, но управление составом требовало большой внимательности, поэтому пришлось сосредоточиться, внимательно прищурить глаза на разноцветные кнопочки и цифровые табло, а через это сразу же забылись все обиды-разочарования… Не успел Сизиф оглянуться, как по вагонам уже шныряли какие-то хамы в буденовках, били морды запуганных пассажиров, шарили по карманам и плевали в паспорта. Сизифа не тронули, видимо, приняли за пролетария (давал о себе знать непрезентабельный вид: исколотое шилом брюхо и грудь, засохшая на рубахе кровища выдавали человека с социального дна), поэтому к Сизифу отнеслись с симпатией, так разве только для острастки прикладом в зубы саданули разок, да щелбан поставили, и то больше для революционной профилактики скорее, чем со злобы.
