По праву сильного (СИ) - Лифановский Дмитрий

Я стоял во главе своих уцелевших воинов. Рядом неподвижной статуей с холодным, жестким взглядом застыла Рогнеда. Стрежень, Щербатый, Кайсар с лесовиками, люди Радомиры — ушкуйники, контрабандисты, ополченцы с обожженными лицами и пустыми глазами. Все мы были связаны теперь не только общей победой, но и общей скорбью, общей кровью, пролитой здесь.

Когда последнее заклинание Радомиры отзвучало, и жрица склонила голову, наступила тишина. Только треск огня и шелест ветра, гуляющего по высушенным недавней зимней стужей, вросшим в прибрежный лед зарослям камыша. А потом из толпы вышел старый ушкуйник с дудкой-жалейкой. Заскрипел тростник, завыл протяжно, жалобно, поднимаясь над рекой, — плач по павшим. За ним подхватил другой, с гуслями. Струны зазвенели, как ледяные капли.

И тогда во мне что-то сорвалось. Горечь, ярость, скорбь — все смешалось в единый порыв. Я шагнул вперед, к самому краю льда, перед пылающим костром. Бросил на снег плащ. И начал плясать. Это не было мгновенным спонтанным порывом, пробужденным мистикой ритуала или продуманным поступком, призванным завоевать сердца воинов. Это была неудержимая потребность, древняя, как само человечество, выплеснуть жуть смерти в диком, безумном, безудержном танце жизни на речном берегу,

Топот сапог по подмерзшей, смешанной с серым снегом грязи — мерный, как биение сердца. Взмахи рук — широкие, рубящие воздух, словно мечом. Повороты, присядки, удары каблуком, с треском ломающие еще не успевший растаять ледок.

Люди замерли, глядя на меня. А потом, тряхнув сизой шевелюрой, за мной двинулся Стрежень. Грузный, кряжистый, он влился в ритм, его топот был тяжелее, но так же яростен. За ним — Щербатый, оскалив беззубый рот в густом зверином рыке, закрутился волчком. Потом Кайсар, отбросив лук, закружился, переваливаясь, как медведь. И вот уже задвигались, сначала неуверенно, потом все смелее, ополченцы — мужики с мозолистыми руками, юнцы с еще пухлыми щеками, сухие, как степной ковыль, но еще твердо держащие в руках оружие старики. Они плясали как умели, как плясали из века в век их деды на тризнах. Вот вскинула голову Рогнеда, глаза ее вспыхнули и она, с диким, воинственным визгом, вписалась в круг. Движения княжны резки, точны, полны неукротимой силы Валькирии, но в них была и своя, славянская, плавная ярость.

Мы плясали. Все вместе. Аристократы и простолюдины, ушкуйники и княжеские солдаты, охотники и крестьяне — все слились в едином ритме, в едином порыве перед лицом общего горя и общей победы. Чувство единения накрыло меня, как теплая волна. Кровь стучала в висках в такт топоту, дыхание слилось в единый гул. Мы были живы. Мы выстояли. Мы помним. И будем помнить.

Но вместе с этим единением, сквозь дым костра и ритм пляски, я вновь ощутил их присутствие. Тяжелое, властное, любопытствующее. Взгляды Богов, не ушедших после обряда. Хель, Морана, Перун, Один, Велес… Они наблюдали. Они вмешивались, питаясь нашей энергией. Их холодная, отстраненная воля витала в воздухе, их шепот пробивался сквозь шум крови в ушах. Обещания силы, намеки на судьбу, шелест крыльев воронья — вестников.

Нет! Яркая вспышка гнева прожгла мое тело янтарной искрой, взмыв в темнеющее небо. Я не пешка в ваших играх и никогда не буду ей! Я уже прошел это. Эта «помощь» — лишь аванс, за который потом потребуют сполна, вывернув душу наизнанку. Проклятие бессмертия — и так достаточно тяжелая ноша без их «милостей». Ярл Пограничья справится сам!

Я резко остановился, прервав пляску на самом пике. Поднял сжатый кулак к небу, к багровому зареву заката, скрывающему божественных зрителей.

— Слышите⁈ — мой голос, сорванный, но полный стальной воли, грохнул над рекой, заглушив на миг и жалобу жалейки и треск костра. — Хватит! Надзирать! Мы справились сами! Мы оплатили свою победу кровью! Не нужны нам ваши подсказки, ваши шепотки! Убирайтесь! И не лезьте без крайней нужды в дела Пограничья! Ваша «помощь» всегда сулит лишь новые беды! Уходите!

Тишина повисла, гулкая и напряженная. Воины замерли, смотря на меня с суеверным страхом и… пониманием. Даже Радомира прикрыла глаза, кивнув — она знала цену вниманию Богов. Чувство давления, присутствия, дрогнуло. Стало тоньше, отстраненнее, будто наблюдатели отступили на шаг, но не исчезли. Но даже этого хватило, чтобы почувствовать освобождение.

Я опустил руку. Восхищенный вдох пронесся по толпе. Музыка заиграла снова, но уже тише, задумчивее. Тризна началась. Караваи преломились, чарки с горькой брагой и крепкой водкой поднялись за упокой и за здравие живых. Я выпил свою чарку до дна — за павших, за их несостоявшееся будущее. Горечь хмеля смешалась с горечью во рту. Потом поднял вторую — за Рогнеду, стоящую рядом, за ее возвращение к жизни в бою. Она чокнулась со мной, ее глаза в отблесках костра горели пониманием и чем-то еще, глубоким и теплым.

— Хватит на сегодня, — сказал я ей тихо, голос внезапно охрип. Усталость, настоящая, костная, навалилась на тело ватной обволакивающей тяжестью, — Пойдем.

Она лишь кивнула, позволив мне обвить ее плечо. Мы молча прошли мимо пирующих воинов, мимо Радомиры, бессвязным речитативом бормочущей тихие заговоры над тлеющими останками, мимо Стрежня, молча, осоловевшими глазами, уставившегося в наполненную бражкой чашу. Шум пира отступил, сменившись тягучей пустотой ночи.

— Кто такие⁈

Из темноты появились вооруженные люди. Двое тут же обступили нас с боков. Главный поднял фонарь, направив свет нам в лицо.

— Ослепил, — недовольно сморщился я.

— Просим прощения, ярл, — без капли раскаяния пробормотал воин слова извинения, — Служба.

— Происшествия?

— Какие происшествия⁈ — пренебрежительно усмехнулся щербатым ртом старший патруля, — Попрятались по норам как крысы. А ведь воинский город был в стародавние времена, мне дед сказывал. Тьфу, — он с презрением плюнул на мостовую, — Проводить тебя, ярл?

— Сами дойдем, не заблудимся.

— Ну, бывай тогда, а нам службу нести надо. Айда, мужики.

И троица, потеряв к нам всяческий интерес, бесшумно скрылась в темноте. Хорошие воины, матерые. Но слишком своенравные, независимые. Они со мной пока есть воинская удача и богатая добыча. А мне нужна гвардия. Преданная. Обученная. Сильная. Жадная до побед. Оттого и пришлось отправлять Сольвейг в Або. Слишком быстро закрутились дела в Пограничье. Надеюсь, покровительства княжича и охраны из нукеров хватит для того, чтобы в головы аристократов не лезли дурные мысли по отношению к ученице.

Погруженный в мысли, не заметил, как дошли до управы. Едва хватило сил смыть с себя пот и кровь прошедшего дня и рухнуть в мягкие перины, постеленные мне в бывших апартаментах друнгара

Сон навалился тяжёлой свинцовой тучей, утягивая в непроглядную тьму. Но вместо желанного покоя я оказался в странном, непонятном месте. Четко, словно наяву, я почувствовал ледяной, пробирающий до костей, ветерок, несущий с собой сладковатый запах тлена. Оглянулся и ничего не смог разглядеть. Пространство вокруг заполняла густая, словно смола, тьма, наполненная неистовой жаждой крови. Она шептала, гудела, ревела, отзываясь далёким лязгом металла и отголосками звуков ожесточенной битвы. Яростные крики воинов, стоны раненых, плач и стенания женщин, потерявших защитников и угоняемых в полон.

Постепенно бой начал стихать. Воздух стал теплей, могильный смрад сменился запахом сырости и плесени. Тьма отступила, и я увидел под ногами каменные плиты подземелья, того самого, по которому мы шли утром. Но теперь оно преобразилось: своды стали выше, коридоры шире, а стены украшали четкие руны, мерцающие тусклым багровым светом.

— Идём, ярл, — хриплый, властный голос, разрезал тишину.

Рядом со мной возник, словно соткался из тьмы Ушата. Не призрак, не тень, а живой, будто вырванный из времени. Высокий, кряжистый, с бородой, заплетённой в косы, в серебристой кольчуге. Глаза его горели живым огоньком, на губах блуждала добродушная усмешка:

— Ты взял город. Теперь пришла пора сделать выбор. Ты готов?