Письмо на берегу - Каретникова Екатерина

Алина скользнула к дивану.

– Просто дай руку, – попросил он.

Она протянула сначала левую, потом отдёрнула и протянула правую.

– Решения, решения, решения, – почти неслышно пробормотал Матвей.

И взял её пальцы. Алина думала, что он сейчас встанет, и напряглась, чтобы помочь удержаться.

Она совсем не ждала, что вместо всего этого, Матвей просто прижмётся губами к её руке.

– Т-ты ч-что? – выдохнула Алина, заикаясь.

Раньше она никогда не заикалась.

Матвей посмотрел на неё совсем по-взрослому и руку отпустил.

– Нормально всё, – сказал он, – спасибо, что помогла.

И легко встал с дивана.

Потом всё было хорошо. Матвей, правда, близко к Алине не подходил, но смотрел часто. От этих взглядов Алина краснела и чувствовала, что ещё чуть-чуть – и она или начнёт хохотать как сумасшедшая, или расплачется.

Они все вместе жарили охотничьи колбаски. На мангале жарили, а вовсе не на специальной такой решётке, и ели их, и топили камин. Сначала он дымил, но потом всё разгорелось правильно, и это было почти счастьем.

Стало так тепло, что Алина даже переоделась в своё вечернее платье, и Матвей смотрел на неё, совсем не отрываясь.

А потом многие стали расходиться на ночь. То есть, ночь уже близилась ко второй половине, на самом-то деле.

– Где мне лечь? – спросила Алина у Аннушки.

– Давай в моей комнате, – предложила Аннушка.

– А ты?

– А я совсем спать не хочу! Ну, приду потом, наверное. Ты не пугайся тогда.

Алина знала, что Аннушка легко может не спать хоть до утра. А она так не могла. Она бы уснула, где сидит, и всё.

Уснула Алина сразу. И проснулась сразу, потому что её касались чьи-то руки. Сначала она решила, что это Аннушка пришла и пытается её подвинуть, но потом поняла, что это совсем не Аннушка.

Алина вскочила.

В неполной темноте человек, наклонившийся над ней, показался нереально худым и длинным, будто его раскатали между гигантскими плоскостями, как малыш раскатывает в тонкую колбаску кусок пластилина. Он выпрямился, на занавешенное окно метнулась тень. От этого стало страшней и ещё оттого, что человек не издал ни звука. Ни вздоха, ни крика – ничего. Алина попыталась крикнуть сама, но почему-то рот не открылся. Губы стянуло странным холодом, и она даже не смогла вздохнуть в полную силу. Зато смогла сделать два шага к двери. Длинная фигура качнулась к ней и обдала Алину дикой смесью запахов. Она не поняла, чем именно пахло, но чуть не задохнулась и поскорее вытолкнула из себя весь этот воздух. Чужой.

– Тише-тише, – прошептал человек.

И Алине стало чуть легче, просто от звука голоса.

– Я же ничего плохого, – шёпот стал уверенней, громче, – только хорошее. Ты же сама хотела. Вон платье надела. И раньше. Я же помню, ты мне ВКонтакте все песни лайкала. И ту, помнишь? Про маленькую? А.? Ну? Разве нет? Думала, я забыл? Не забыл.

Алину будто обдало кипятком. Она поняла: кто это. И да, он прав, она действительно хотела. Только совсем не этого. Такого она не могла бы пожелать никогда в жизни. Чтобы он среди ночи ворвался к ней в комнату? Это же кошмар. Безумие. Бред. Неужели он понял её именно так? Неужели её можно было так понять?

Она попятилась сначала медленно, потом быстрее. У самого выхода развернулась и изо всех сил толкнула дверь.

– Чего как маленькая? – бросил ей вслед Матвей.

А больше она не стала слушать. Ей хватило.

Глава 8

И взрослых никого?

Она выскочила из дома в тапках и в платье, только схватила свою сумку, висевшую на спинке стула.

Сначала ей даже не было холодно. Грязь под ногами чавкала и грозила засосать обувь, но Алина приноровилась ставить ноги чуть боком, и тапки уцелели.

Она прошла вдоль участка, свернула на улицу и побрела к шоссе. Рассвет пролился на дачный посёлок, серый и зыбкий. Наверное, от сырости у Алины прилипла ко лбу чёлка, но губы всё равно пересохли, и она то и дело их облизывала. Зато язык казался шершавым, как у кошки. Шершавым и горячим.

Алина шла, не чувствуя ни страха, ни одиночества. Кровь стучала везде – в висках, в запястьях, под коленками. А может, это вовсе была не кровь, а просто стыд. Стыд, что обманула маму, что уехала сюда ради человека, о котором не сможет теперь сказать ни одного хорошего слова.

Алина подумала, что чем дальше она окажется от той несчастной комнаты, где нашёл её Матвей, тем быстрее эта гадкая история станет прошлым. А может, и вообще забудется и из реальности превратится во что-то размытое и тусклое, как залитая водой недосохшая акварель.

Когда Алина вышла к станции, совсем уже рассвело. Кассирша в будочке посмотрела на неё странно, но билет продала и даже посоветовала посидеть вон там, в помещении. Там, конечно, тепла нет, но всё не так дует. Почему-то именно после её слов Алина почувствовала, что ещё чуть-чуть, и она превратится в кусок льда.

Почти нестерпимо хотелось горячего, но никакого кафе на станции, конечно, не было. В отдалении стоял магазин, безнадёжно закрытый на амбарный замок. Этот замок даже Алина со своим астигматизмом рассмотрела, до того он был гигантским. Бутафория какая-то, а не замок.

Никогда в Алининой жизни пятнадцать минут не становились ледяной вечностью. Наверное, время смеялось, превратившись в безразмерную субстанцию, которую хочешь – тяни, хочешь – умоляй проползти быстрее – всё без разницы.

За минуту до электрички Алина выползла на перрон. Ноги передвигались с трудом. Губы и щёки покалывало иголочками. В глазах стояли слёзы, в голове вместо мыслей качался вязкий кисель. На какой-то миг одна мысль всё же мелькнула, но она была злой и тревожной. А вот не придёт электричка – что тогда?

Но тишину спящего посёлка прорвало гулким шумом, вдалеке мигнули ослепительные огни, и электричка подлетела к перрону.

Когда состав подъезжал к городу, позвонила Аннушка.

– Ты где? – прокричала она Алине в ухо так громко, будто хотела, чтоб та её услышала безо всякого телефона.

– Почти дома, – ответила Алина и нажала отбой.

Она не могла говорить с Аннушкой. Потому что не могла, и всё. По крайней мере сейчас.

В метро на Алину смотрели как на сумасшедшую. Мамаша с малышом пересела подальше и всё косилась на Алинино платье и пыхтела от возмущения. Алине хотелось то провалиться, то сказать мамаше, чтоб прекратила пялиться. Но Алина не умела грубить.

В последний раз ей всерьёз этого хотелось, когда они привезли маму к врачу, четыре месяца назад. Мама сидела на жёстком диванчике и смотрела пустыми глазами. Алина, наоборот, сидеть не могла. Ей хотелось метаться по коридору, а лучше выбежать на улицу и идти куда глаза глядят. Под дождём, по лужам, по снежной каше. Куда угодно, лишь бы подальше от этого места, где мама сидит с чужим лицом и даже не отвечает на вопросы. Самые простые, между прочим, на которые может ответить семилетний ребёнок.

Собственно, из-за этих вопросов от соседей по очереди Алине и захотелось нагрубить.

– Женщина, вы за кем? – спросила маму тётка в лиловом берете.

Берет наползал на лоб низко-низко, и от этого тётка казалась похожей на толстого зверя с меховой головой. Кожа на лице у неё напоминала сначала смятую, а потом расправленную впопыхах бумагу – не то чтобы совсем в гармошку, но в морщинах и острых следах царапин или давних порезов.

Мама не ответила. Она даже, кажется, не поняла, что к ней обращаются. Мама в последние дни стала совсем рассеянной. То насыпала сахар в солонку, то убирала шарф в хлебницу, то забывала повесить постиранные носки. А в тот день, когда папа решил, что больше тянуть нельзя и закрывать глаза тоже нельзя, мама проснулась утром, села на кровать и застыла.

Алина увидела её первой и сначала не успела особенно испугаться. Ну мама. Ну сидит на кровати. Заболела, наверное, простудой или давление поднялось.

– Мам, – позвала Алина, когда ей показалось, что мама как-то уж очень неподвижно сидит. – У тебя температура?