Караси и щуки. Юмористические рассказы - Лейкин Николай Александрович

– Да ведь ты рубль сдерешь…

– Знамо дело, уж не пятачок. Парнишку на Охту придется к птицеловам посылать. На четвертак сапог истреплет. Желаете?

– Найду и так. Сечь того охотника надо, который за чижовку рубль заплатит.

Останавливается купец в легоньком тулупчике на лисах и с бобровым воротником.

– Скворца ученого нет ли? – спрашивает он.

– Есть скворцы, но только самому учить надо. Не буду и хвастать, – отвечает торговец. – Да и зачем вам ученый? Сами научите. Скворец живо учится. Нам, конечно, заниматься некогда, а то скворца можно в две недели выучить. Возьмите не говорящего. Сиделого, хорошего скворца дам, но только не говорит.

– Нет, уж это не рука. Нам тоже недосуг с ним вожжаться. У нас вон у одного артельщика с биржи так скворец песни докладывает. По постам «Да исправится молитва моя» поет, а в мясоеды «Ехал казак за Дунай» зудит.

– Таких редкостных птиц в лавках не сыщете. Таких птиц надо у охотников выменивать. Этим птицам крупные цены. У парикмахера на Офицерской был говорящий скворец и песни тоже пел, так парикмахер одному купцу за пятьсот рублей его продал.

– Ну?! – усумнился купец.

– А вы думали, как? Скворец при песне – дело редкое. Скворцов при словах много есть, а при песне поискать да и поискать. Триста, четыреста – это обыкновенная цена.

– За четыреста-то я жене лучше новую шубу сошью. Мне жена насчет говорящего скворца просила. Да такого, говорит, купи, чтоб и песни пел, – поясняет купец.

– А коли для жены, то зачем вам скворец? Скворец – птица мужская. А вы возьмите говорящего попугая. Вот говорящий попугай у меня есть.

– Да ведь, поди, и за говорящего попугая тоже несообразную цену заломишь?

– Попугая сходно уступлю. Купите только у меня клетку ему хорошую.

– Ну а как?

– А вот извольте видеть. Попугай у меня зеленый, хороший, но, обманывать не буду, с маленьким изъянцем. Вот из-за него дешево его и продаю.

– Что ж мне за радость изъянистого покупать? Принесешь его домой, а он и подохнет.

– Нет, вы позвольте-с… Попугай как есть здоровый и веселый. Но изъян – другой.

– Слепой, что ли, или лапа оторвана?

– Во все глаза глядит, и обе лапы целы, а только, с позволения сказать, мерзкими словами ругается. Вот в нем весь его и изъян есть. Из графского дома попугай куплен.

– Как же он так в графском-то доме ругаться научился?

– А уезжала графиня за границу и сдала его прислуге на хранение. Стоял попугай в лакейской, ходили к лакеям кучера – ну и научили. Где модные дамы, да ежели молоденькие девушки есть, так оно и нехорошо, ну а для простой замужней женщины, да ежели без детей…

– У нас детей нет. Из-за того-то жена и заблажила насчет скворца.

– А коли так, то вам такой попугай – самое подходящее дело. Супружница ваша, поди, дама не нежная, от пронзительного слова в обморок не упадет, так чего ж еще! Да и отучить всегда птицу можно, ежели постараться. А я дешево возьму.

– А почем? – полюбопытствовал купец.

– Да что уж! – махнул рукой торговец. – Красненькую взял бы. Сто рублей птице цена. Ласковая, к кому угодно на палец садится, насекомую у барынь в волосах клювом ищет – вот какая птица! Будь мне досуг его от ругательных отучить – сейчас за три четвертные продал бы его. Войдите-ка в лавку посмотреть. Вот какая птица!

Купец помялся и вошел в лавку.

Утро в черном трактире

Седьмой час утра. Праздник. Черный трактир, преимущественно посещаемый простым рабочим людом, еще заперт, и деятели его спят. Спит буфетчик, растянувшись на буфете, спит маркер, раскинувшись на бильярде, покоятся на диванах и взасос отсвистывают носом трактирные мальчики-подручные, скорчившись на составленных вместе стульях, изображающих импровизированные кровати. В кухне уже проснулись и затопили плиту. В буфетную комнату вошел кухонный мужик.

– Ребята! Чего вы до сих пор дрыхнете? Марк Маркович! Уж шесть часов!.. – крикнул он.

Первым проснулся буфетчик, поднялся на буфете, как сфинкс, опершись рукавами, посмотрел заспанными глазами по сторонам, очнулся и сказал:

– Неужто уж шесть? Расталкивай скорей ребят.

Мужик обошел комнаты. Буфетчик зевал во весь рот и накинул на себя халат; позевывая, почесываясь и потягиваясь, оделись половые. Мальчики-подручные еще спали.

– Вставайте, чертенята! Чего вы барчат-то разыгрываете? Водой оболью! – возглашает буфетчик, обходя вслед за кухонным мужиком комнаты, дернул двух спящих мальчишек за вихры, но так как и это плохо ускорило вставанье, то он раздвинул стулья, и мальчишки попадали на пол. – Умываться! – приказал он и принялся фыркать над медным тазом, стоящим на буфете, в котором моют посуду. Мальчик поливал ему в руки из большого чайника-арбуза воду. Шло умыванье.

Половые начали прибирать комнаты и расстанавливали стулья. Буфетчик раздал им марки на руки. Вместо постели на буфете засияли графины с водкой и стаканчики, появился мелко искрошенный рубец и ржаные сухарики на тарелках.

Происходила суетня.

– Зажигай Богу-то лампадку! Леший! Ведь ноне праздник… – отдал второпях приказ буфетчик мальчику и кивнул на образ.

А во входные двери между тем уже стучались с улицы.

– Гости стучатся… – сказал половой. – Отворять, что ли?

– Ну вот еще! Семи часов нет… чтобы потом околоточный наклеил, зачем до семи часов отворились? – отвечал буфетчик. – Пущай их стучатся. Не уйдут.

– Целая артель пришла и на тумбах сидит и дожидается, – заглянул половой в окошко. – Кажется, уж околоточный-то сыт. Чего ему?..

– Строгости пошли. Пять минут повременим и отворим по нашим часам. И так уже на десять минут вперед поставлены. Надо тоже опаску держать. Завари-ка мне чаю.

– Слышите, Марк Маркович, какое бунтовство, – кивнул на улицу другой половой.

– Городовой уймет, – стоял на своем буфетчик и начал чесаться гребнем.

– «Свидание друзей», поди, уже открыли. Там завсегда раньше нас открывают.

– Тем сойдет с рук. Тем бабушка ворожит. Не уйдут. Чего ты боишься? В «Свидании друзей» новый буфетчик. Его артели не любят.

Стук становился все сильнее и сильнее.

– Ах, окаянные! И в самом деле, бунтовство. Вишь их проняло! Ну, иди, отворяй. Пусть их входят. Авось Бог милостив… – отдал приказ буфетчик.

Входные двери отворились, и в трактир начали вваливать рабочие.

– Чего до сих пор румянами да белилами протираешься и не отворяешь? Пора уж. Ноне праздник. Люди везде отперлись… – заговорили они. – С праздником! С полчаса места на улице ждем. Инда изныли все.

– Изныли! Вам, ребята, хорошо рассуждать, а нам-то каково? Мы бы и рады отвориться, да ведь тоже опасаешься насчет затылка. Затрещина-то нам попадет от полиции, а не кому другому.

– Собирай, собирай скорей чайку-то. Истомились. Потчевать-то сегодня для праздника своих завсегдателев будешь? – спрашивали мужики и здоровались с буфетчиком, протягивая ему руки и поздравляя с праздником.

– Больно часто захотели, земляки, – отвечал буфетчик, поспешно суя руку направо и налево. – В Покров по стаканчику вам подносил в уважение – ну и будет. А уж сегодня пейте на свои.

– Ты коноводов не обижай. Коноводам-то завсегда надо почтение. От нас из артели восемьдесят человек к вам чай пить ходят. Сколько денег-то оставим! Так ты коновода и почти, – говорил гунявый мужичонка.

– А нешто мы не чувствуем? Нешто мы не почитаем? В Покров от сердца по стаканчику поднесли, а прошлую субботу чаю даром собрали.

– Все-таки ты уважь хоть меня-то на пятачок, – не отставал мужичонка. – Я уговаривал ребят, чтобы в «Свидание друзей» не шли. Там уж с четверть часа места отворившись.

– В «Свидании друзей» и этой ласковости нет, что от нас видишь. Что тамошний буфетчик! От него и папироски не допросишься. А мы нет-нет да и чайку соберем в уважение.

– Обижаемся на него, что говорить. Большой обидчик для нашего брата. А только, ей-ей, вот те святая икона, хотели туда чай пить идти. У вас заперто, а там отворено. Народ бунтовать начинал, да уж я уговорил. Уважь стаканчиком.