Сошествие в Аид (ЛП) - Райли Хейзел

Кроме дверей в туалеты, есть ещё всего две: входная и та, что ведёт в игровую зону. Она красная. Та самая красная дверь, которую все знают.

Интересно, что бы подумала Хейвен об этом месте. И обо мне, что я это создал. И об играх, которые я тут устраиваю — на Олимпе. Другие, чем в Йеле, но в чём-то похожие. Если бы я привёл её сюда, может, она бы поняла, что меня не стоит любить.

Входная чёрная дверь распахивается. Харон делает шаг вперёд, уже сердясь, но, увидев, что это только Гермес, успокаивается и усаживается на табурет.

Гермес подбегает почти подпрыгивая. С голой грудью; на нём только чёрные латексные штаны и берцы. На лице размазанные красные тени и след блёсток, что растягивают улыбку к уголкам рта. — Что тебе, чёрт побери, нужно? — рявкнул я.

Он замирает, обиженно, и закатывает глаза. — Ты что, сел на шест? Попробуй воспринимать жизнь чуть спокойнее.

Я допиваю свой напиток и шлёпаю стаканом по стойке. Цербер ловит его и начинает мыть, пока Харон рассказывает ему о дне. — У меня нет причин быть спокойным.

— Запиши это в Tumblr. Только добавь что-нибудь более трагичное, иначе не звучит достаточно проникнуто от боли.

— Сейчас я тебе лицо разнесу, братишка, — говорю я спокойно. У меня чешутся руки.

Гермес улыбается и ставит руки на бока. Его штаны висят так низко, что я почти вижу пах. Отвратительно. — Поняли мы, что тебе не хватает Хейвен Коэн и что ты перестал трахаться, но…

— Гермес, если ты пришёл меня просто поддеть — лучше держись подальше. А если у тебя, что маловероятно, есть что-то важное, говори сразу.

Брат закидывает руку мне на плечи и тянет, вынуждая подняться. Ведёт к выходу. Я внутренне уже знаю, что пожалею, но позволяю. Всё равно заняться нечем.

— Хейвен и Аполлон уже подплыли. И когда я говорю «подплыли» — имею в виду, что они вот-вот сойдут с катера.

Глоток застревает в горле.

— Понятно. И мне это должно быть интересно, потому что?…

— Да брось, — фыркает он. — Жалкий нытик. Каждый раз, как смотришь на Хейвен, у тебя лицо такое, каким я представляю апостолов, когда они увидели пустую гробницу.

Я останавливаюсь, хмурюсь.

— Ты несёшь чушь.

Мы выходим наружу. Воздух холодный, но не такой, как бывает в декабре. Семь вечера, а небо уже чёрное, и весь свет — от иллюминаций, развешанных по острову. Соль щиплет ноздри, возвращая на миг ощущение чего-то знакомого и спокойного. Музыка льётся со всех сторон — тринадцать заведений играют каждое своё. Нас здесь всего пятеро, но остальные клубы всё равно открыты: отец верит, что когда-нибудь соберёт «полный комплект» олимпийцев.

— Слушай, Хайдес…

— Если это будет речь про любовь и борьбу, я пас, — отрезаю.

Гермес морщит нос.

— Да нет, я просто хотел сказать, что стащил у тебя пару боксеров. У меня свои все в стирке.

Я прячу руки в карманы и ускоряю шаг. Не знаю, убегаю ли я от брата или, наоборот, спешу к Хейвен. Я уже не уверен, чего хочу. Может, лучше всего было бы закрыться в комнате и дождаться, пока встреча сама случится.

— Но серьёзно, Хейвен тебе нужна, — шепчет он, когда мы идём мимо тёмного переулка.

— Гермес…

Он поднимает руку, обрывая меня. Луна висит прямо над ним, заливает светом, делает его кудри почти серебристыми.

— Наши родители сумасшедшие, это ясно. Но они не могут заставить Хейвен стать одной из нас.

— Не могут, но предложат. А мы знаем, какая она. Стоит мне сказать: «Не вздумай заходить в Лабиринт», — и она сделает наоборот.

Гермес кивает.

— То есть ты не веришь ей. Или считаешь, что она не верит тебе.

Его слова задевают.

— Помнишь, чем закончилось в прошлый раз, когда я пытался её удержать? Она оказалась со мной на ринге.

— Помнишь, сколько лет назад это было? И какие у вас тогда были отношения? Ты был Хайдес Лайвли, странный чудак из Йеля, который таскает повсюду яблоко и косо смотрит на всех. С какой стати она должна была тебе доверять?

Я скриплю зубами так, что чуть язык не прикусываю.

— Это ничего не значит.

— Значит всё, — отвечает он мягче, сжимая моё плечо. — Хейвен тебе поверит. Если ты её оттолкнёшь — потеряешь. Если держишь рядом и помогаешь — есть шанс, что она выберет правильно. И заодно у тебя будет секс.

Мы выходим на пляж, прямо к входу. Очередь длинная, люди держат билеты. В море вдоль берега — катера и лодки, готовые возвращаться за следующей партией гостей.

— Я боюсь, что наши родители сделают с ней, — выдыхаю, не поднимая взгляда. — Боюсь, что она будет страдать. Как я. Я не хочу, чтобы она прошла через это.

Взгляд Гермеса падает на мой шрам слева. Губы сжимаются в тонкую линию. Среди нас только я прошёл Лабиринт Минотавра и вышел из него искалеченным. Психическую боль мы несём все, но физическая осталась со мной одним. Месяцами этот шрам горел, и мои крики разлетались по всей нашей роскошной вилле.

А когда боль ушла, взгляды людей — с жалостью и отвращением — стали новой пощёчиной.

— Иногда, — говорит Гермес вдруг, и я вздрагиваю, — я не могу смотреть на твой шрам. Ты мой брат, мы вместе росли. Но бывают дни, когда я не могу его видеть. Прости.

Мы оба облокачиваемся на каменный парапет, ждём, пока из катера выйдут Хейвен и Аполлон.

— Я знаю. Я вижу. Ты не один такой. И я не обижаюсь, если ты об этом переживаешь.

Он усмехается.

— А Хейвен? Она хоть раз смотрела на тебя и видела только шрам? Хоть раз пожалела?

Словно руки сжимают горло — ни вдохнуть, ни сказать. Но я всё же произношу. Она заслуживает.

— Нет. Никогда.

Он выдыхает с облегчением.

— Вот именно. — Легонько толкает меня плечом. — Тогда возвращай её и хватит ублажать себя руками. Твой член заслуживает большего. Уверен, киска Хейвен — это прямо…

— Хватит. Или я взорвусь.

— Ладно, прости.

Я замечаю медную голову в толпе. Как только появляется Хейвен, луна меняет любимчика. Больше не Гермес. Свет ложится на неё прожектором. Она стоит на катере, волосы собраны, но две пряди выбились и падают на лицо. У Аполлона на плече её рюкзак, в руке — собственный чемодан. Второй рукой он поддерживает Хейвен, пока она сходит на берег.

Сегодня он, видимо, в ударе: вижу, как двигаются его губы, и слышу смех Хейвен, заполняющий пляж. Кто-то в очереди оборачивается, но она даже не замечает.

Я сжимаю кулаки. Они всё ещё держатся за руки, уже сошли — а всё равно.

— Спокойно, — одёргивает меня Гермес.

Я послушно выдыхаю, разжимаю пальцы. И всё равно вся злость сгорает в ту секунду, когда её глаза находят меня. Несмотря на темноту, шум толпы, несмотря на то, что рядом Аполлон и их пальцы переплетены.

Хейвен видит меня — и замирает. Лишь на миг. Так быстро, что кроме меня, наверное, никто и не заметил. Я не могу удержать улыбку и склоняю голову, чтобы спрятать её.

Видеть, как она идёт по песку босиком, в длинном белом платье, а ночь ложится на неё так, будто хочет любить её вечно, заставляет меня думать, что, может, я и вправду пошлю всё к чёрту. Может, пойду к ней навстречу, подхвачу на руки и унесу прочь. Запру с собой в комнате и буду заниматься с ней любовью всю ночь. Всю утро. Отменю Игры. Скажу отцу, что он может избивать меня сколько угодно, но я…

— Маленький рай! — орёт Гермес, как фанат на стадионе. — Скажи, что под этим платьишком у тебя ничего нет!

Атмосфера — уничтожена.

Хейвен смеётся, а Аполлон закатывает глаза. Мы с ним обмениваемся той самой привычной улыбкой: «Хорошо хоть есть ты, чтобы вместе терпеть Гермеса».

— Привет, Герм, — кивает ему она, когда подходят ближе.

Она так красива, что у меня перехватывает дыхание. Сердце спотыкается, как у последнего неудачника, и мне кажется, я сейчас выплюну его ей под ноги. Вблизи каждый штрих её лица ранит ещё сильнее. Я не могу им наслаждаться, потому что в воображении вижу на её щеке такой же шрам, как мой, и продолжающийся вниз по всему телу. Воздуха не хватает. Я никогда бы себе этого не простил.