Винляндия - Пинчон Томас Рагглз

Кой в данный момент делал вид, что озирает Хонолулу.

– Так что – Сверхъебаря я нигде не вижу, что случилось, Стив Макгэрретт [62] не смог раскрыть дело, его пришлось вызвать?

– Зойд, ты б не напирал, мы не хотим неприятностей.

Она смогла произнести «мы» до того легко, что у него вдруг перехватило дух, он весь онемел, запалил холостыми.

– Неприятностей? Мы? Эй… – расстегивая туземную рубашку, что купил себе, замахав руками, – я чист, дамочка! Не собираюсь я стрелять в какого-то засранца только из-за того, что он мою жену ебет, особо если эта муть федеральная, – хотя на самом деле ему больше всего на свете хотелось бы скрючиться вдвое, сжав все тело в кулак, у нее перед самым носом… вот только она лишь отведет глаза эти свои синие, синью по сини, как гласит старый итальянский шлягер [63], отведет к морю, к погоде, к любому реквизиту в визуальной доступности, ибо применить этот синий таран – все равно что, она это знала, коснуться или же прикосновение отобрать.

Она ушла к себе в номер, задвинула намертво стеклянную дверь, задернула шторы. Он побыл снаружи еще, созерцая воздушное пространство между собой и землей. Рассвирепел почти достаточно, чтоб свершить над собою деянье, почти… Допил пиво в руке и с тем, что сам воображал холодным научным интересом, уронил пустую банку, пронаблюдав ее до самого низу, в частности – пересечение траекторий ее и пешехода далеко внизу, сёрфера, несущего доску над головой. Через пару секунд после того, как банка стукнулась о доску, Зойд услышал слабый лязг этого столкновенья, а банка тем временем отскочила в близлежащий бассейн и затонула, не оставив ни следа своего визита, кроме звяка о доску, чью совершенную геометрию сёрфер уже пристально изучал, с подозрением, выводящим далеко за пределы земной орбиты.

Вернувшись в номер, Зойд первым делом поискал дверь, смежную с комнатой Френези, – но дулю. Лег на кровать, щелкнул выключателем Ящика, запалил косяк, извлек елду и вообразил себе Френези за барьерами из гипсокартона, кои запросто могли оказаться грядущими годами, видя ее по меньшей мере так же ясно, как видел и потом, вновь и вновь, в астральных ночных полетах, куда отправлялся, дабы оказаться поближе, попреследовать ее наилучшим известным образом, видя, как она снимает бикини, верх и низ, затем отцепляет сережки, действо, из-за того, как оно проявляло ее загривок, никогда не оставлявшее Зойдово сердце нерастревоженным. Она двинулась в душ, чувствуя себя замаранной, вне сомнения, своею встречей с ним. Подручный призрак-подгляда, и он потащился следом, наблюдая купальный ритуал, который некогда привык считать данностью, дурак, а теперь способен лишь на тонкую подстройку того, как пар накатывает и откатывает вокруг ее тела, ибо ограничен, с учетом его собственного внетелесного состояния, легчайшей из физических форм…

Для секс-фантазий эта конкретная, особенно для гнусно настроенного Зойда, была вполне мягка. Скорее экс-фантазия. Никаких прикидов, аксессуаров или сценариев за пределами чистого взаимодействия женщины, воды, мыла, пара и Зойдова незримого, беспокойно пульсирующего глаза, который все это запечатлевает. Привыкая к единственному будущему, что у них останется. Не вошло сюда только то, что в реальности Френези незамедлительно вновь уложила чемоданы и выписалась, до того тихо, что Зойд, озабоченный собственной дрочкой, так и не заметил.

Только поздней, когда пробовал заказать доставку цветов ей в номер, узнал он, что ее больше нет. Пришлось расклеиться, расплакаться и поделиться почти всею историей, прежде чем удалось вынудить помощника управляющего признаться, что Френези уехала в аэропорт и упоминала, что следующим же рейсом улетит обратно в Л.-А.

– Вот блин, – сказал Зойд.

– Вы не собираетесь творить ничего, м-м, дикого, правда же?

– Это как?

– Хавайи – такое место, куда калифорнийские мужчины привозят свои разбитые сердца, взыскуя экзотических форм членовредительства, не столь непосредственно доступных на континенте. Некоторые специализируются по действующим вулканам, иные – по ныркам с утесов, многие предпочитают вариант выплыть-в-открытое-море. Могу связать вас с несколькими турагентами, предлагающими путевки «Суицидная фантазия», если вам интересно.

– Фантазия! – Зойд опять всхлипывал. – Чувак, кто тут говорил хоть что-нибудь о притворстве? Вы что, считаете, я это все не всерьез?

– Конечно-конечно, но прошу вас, только…

– Меня одно удерживает, – Зойд, продолжительно сморкаясь, – недостойно валяться всему расплющенному у бассейна и в последние секунды на Земле слышать, как Джек Лорд говорит: «Оформляй его, Дэнно, – Самоубийство первой».

Помощник управляющего, давно привыкший к таким беседам, дал Зойду еще немного полопотать, после чего тактично оторвался. Вскоре налетел вечер и окутал острова. После краткой ненамеренной пивной дремы Зойд встал, надел белый костюм, позаимствованный у Скотта Хруста, поверх своей хавайской рубашки, подвернул брючины, оказавшиеся длинноватыми, не стал застегивать пиджак, слишком тесный, а также длинный, отчего возникал эффект практически «шикарного лепня», нацепил очки от солнца и соломенную шляпу, купленную в аэропорту, и вдарил по улицам в поисках такого места, где можно посидеть за клавишным инструментом, предпочтительно с кем-нибудь знакомым. А не направился он прямиком в аэропорт ввиду не столько даже неразборчивости мелкого шрифта у него на билете, особого экскурсионного предложения, о котором в авиакомпании, по их заверению, никто не слыхивал, сколько из странного радостного фатализма, кой часто, вместо слез, как было известно, вроде нынешнего, им овладевал. Ну ее нахуй, щебетал он самому себе, сегодня твой день освобождения, пусть она достается старине Бирку, пусть забирает ее в тот мир юристов, где им все сходит с рук, а достается чего душе угодно, и настанет день, когда гаденыш будет баллотироваться на какой-нибудь национальный пост, вместе в вечерних новостях они и будут, а ты сможешь чпокнуть пивом, и потостоваться с экраном, и вспомнить тот последний раз на балконах, как она отвернулась, ее плавная попа в крохотных цветастых трусиках от бикини, волосы вразлет, окно сползает вниз, ни взгляда назад…

Он медленно отскакивал от одного хонолулуского бара к другому, позволяя себе доверять скрытым структурам ночи в городе, тому дару, что, он иногда считал, в нем есть – дрейфовать, если не к перекресткам высокой драмы и значимой удачи, так, по крайней мере, подальше, по большей части, от опасности. В какой-то миг он обнаружил себя снова в туалете «Космического ананаса», прискорбно тогда известного клуба кислотного рока, где совещался с басистом, с которым раньше работал, и тот рассказывал ему о вакансии салонного пианиста в «Авиалиниях Кахуна».

– Халтура смерти, – заверял его друг, – никто не знает, как они из бизнеса не вылетают, да это и не единственная загадка. – Носились неподтвержденные сообщения о происшествиях высоко над поверхностью планеты, о коих никто не говорил иначе как самыми осторожными эвфемизмами. Роль прибывших пассажиров не всегда совпадала с ролью отбывавших. Наверху, в зазоре между, что-то происходило.

– Похоже на то, чего я как раз и ищу, – прикинул Зойд, – с кем мне повидаться? – Оказалось, на «Желтых страницах» есть 24-часовой номер, с макетным объявлением, чей самый большой кегль гласил: «ТРЕБУЮТСЯ ВСЕГДА». Зойд позвонил им около 2:30 ночи, и его, не сходя с места, подписали на рассветный рейс в Л.-А. Времени ему хватило лишь вернуться в отель и выехать.

Каждый «747-й» воздушного флота «Авиалиний Кахуна» был выпотрошен и переоборудован в громадный хавайский ресторан с баром, полно свисающей островной растительности, не самолетные сиденья, а кресла и столики, как в ночных клубах, даже миниатюрный водопад. Среди полетных фильмов – «Хавайи» (1966), «Хавайцы» (1970) и «Чувиха становится хавайкой» (1961) среди прочих. Зойду выдали толстый потрепанный песенник сплошь хавайских мелодий, и на салонном синтезаторе, японской марки, о которой он слыхал, а вот играть не доводилось, он обнаружил режим укулеле, предоставлявший до трех оркестровых групп из восьми ук каждая. Понадобилось несколько перелетов через Тихий океан и обратно, чтобы Зойд пообвыкся с этим ничуть не дружелюбным к пользователю инструментом. Животине нравилось съезжать у него с тона, а то и хуже, в такую пронзительность, от которой в животе киснет, она урезала соблазнение, отравляла тщательно поддерживаемую среду. Найденное в букваре под сиденьем никак не исправляло того, что он все больше принимал за сознательные решения этой машины.