Моя мать прокляла мое имя - Сальгадо Рейес Анамели

Ольвидо стала матерью еще до того, как зачала собственного ребенка. Задолго до знакомства с отцом Ангустиас она поклялась, что сделает все возможное, чтобы ее ребенок никогда не почувствовал того, что чувствовала она, видя, как ее никудышная мать поздно ночью вваливается в дом с пустыми бутылками и еще более пустыми карманами. Однако в стремлении к идеалу несовершенство неизбежно. Иногда Ольвидо нуждалась в помощи Ангустиас – обычно когда дело касалось англоязычных документов и новомодной техники, – однако старалась, чтобы такая зависимость не вошла в привычку. Ангустиас было о чем беспокоиться – хорошо учиться в школе и не сбиться с божьего пути, – но взрослые дела точно обошли ее стороной. Она не грызла ногти из-за переживаний, как они будут оплачивать счета за дом. Не страдала бессонницей из-за того, что слишком много думала о материнском здоровье. У нее не развилась язва из-за страха, что однажды она вернется домой, а матери там не окажется.

– Кто ее увел? – спросила однажды вечером Ольвидо донью Жинебру.

– Ростовщики. Они пришли, когда ты была на работе. Но кто именно, я тебе не скажу. Ради твоего же блага.

Кто ее увел? – должна была бы спросить Ангустиас, если бы Ольвидо не заботилась о ней.

– La Migra [40], – сказали ей потом. – Не ходи в полицию. Ради своего же блага.

Фелиситас, похоже, беспокоится об Ангустиас не так сильно, как Ольвидо приходилось беспокоиться о Виктории, и все же Ольвидо разочарованно качает головой. Имя Ангустиас не сработало. Ольвидо подвела ее. Несмотря на все ее старания, Ангустиас выросла в настоящую Викторию. Да, речь не идет о пустых бутылках и огромных долгах, так хорошо знакомых Ольвидо, но налицо пустые карманы и дочь, которую тошнит от постоянных переживаний.

Что изменилось бы, если бы Ангустиас послушала ее тогда, до того, как сбежала? Какой стала бы ее жизнь? Ольвидо задавала себе этот вопрос миллион раз, и лишь услышав, как Фелиситас шепчет «¿Abuela?», она задается совсем другим вопросом. Изменится ли жизнь ее внучки? Станет ли лучше? Счастливее?

– ¡Abuela! – Ольвидо вздрагивает, когда мельчайшие капельки духов проносятся сквозь ее щеки. – Все нормально? – спрашивает Фелиситас, в ее округлившихся глазах отражается беспокойство. Ольвидо кивает, и Фелиситас опускает флакон, который выставила перед собой словно крест – главное оружие против дьявола. – Хорошо, тогда поторопись. А то я уже устала.

Ольвидо хмурится:

– Поторопиться с чем?

– Тренируйся. Я не собираюсь все время писать за тебя письма и поднимать вещи.

– Письмо было твоей идеей, – замечает Ольвидо.

– Да уж. Самой глупой идеей в моей жизни.

– Согласна.

Фелиситас ехидно улыбается:

– Чем быстрее ты научишься быть независимой, тем меньше мне придется с тобой общаться.

Ольвидо смеется:

– Ты собираешься учить меня независимости? Я была независимой с самого рождения. Мне пришлось практически перерезать собственную пуповину. (Фелиситас с отвращением высовывает язык.) Más sabe el diablo por viejo que por diablo [41], – говорит Ольвидо, растягивая слово «viejo» [42]. – Знаешь, что это значит?

– Дьявол знает больше… – неуверенно переводит Фелиситас.

– Да. Продолжай.

– От старости, а не оттого, что он дьявол.

Ольвидо кивает:

– Именно так. Это значит, что опыт в состоянии дать гораздо больше мудрости, чем врожденные умственные способности. У тебя могут быть хорошие мозги, но у меня шестьдесят два года нажитых знаний.

Фелиситас скрещивает руки на груди:

– А это не ошибка? Должно ведь начинаться с el diablo sabe más? Сначала идет существительное.

– Необязательно. Не знаю, как насчет английского, но в испанском можно менять порядок слов, не меняя значения фразы, зато интонацией можно передавать разные чувства, – Ольвидо вытягивает руки вперед и разводит их в стороны, словно поэт или оперная певица.

– Вообще-то все не совсем так, правда? – усмехается Фелиситас. – Я не старая, а прямо сейчас могу научить тебя кое-чему. – Кончиком указательного пальца она надавливает на носик пульверизатора одного из многочисленных флаконов, стоящих на полке. Ароматные капельки летят в сторону Ольвидо и исчезают, не успев приземлиться на ее рубашку. – Разве нет? – Фелиситас пшикает снова и снова. – Разве нет?

– Да! – выкрикивает Ольвидо. – Теперь прекрати! Ты тратишь очень дорогие духи. – Она тянется к флакону, забыв, что ее пальцы лишь просочатся сквозь него. Флакон сдвигается на полмиллиметра, чего не заметит обычный глаз, неспособный видеть призраков.

– Чем-то дорогим не пахнет, – не унимается Фелиситас. – Запах какой-то старушечий.

– Что за ерунда. Прекрати.

Фелиситас морщит нос:

– Да, так и есть. Фу. Надеюсь, я никогда не буду так пахнуть. Надеюсь, я умру молодой.

– Прекрати! – кричит Ольвидо.

Ее неумелые пальцы пытаются обхватить флакон, но не удерживают его, и он летит на пол. Фелиситас удается его поймать, прежде чем он разлетится вдребезги.

– Бог все слышит, – с укором говорит Ольвидо, не обращая внимания на замечание Фелиситас о ее неосторожности. – Con la muerte no se juega [43].

– Если я не должна играть со смертью, значит, надо говорить «смерть все слышит», разве нет?

– Что? Нет. Нет никакой смерти. Есть только Бог.

– Значит, Бог убивает?

– Да!

– Значит, тебя убил Бог?

Ольвидо притворно кашляет, чтобы скрыть смятение.

– Нет! – наконец отвечает она. – Бог не убивает людей.

– Но ты же сказала…

– Ты прямо как твоя мать! – восклицает Ольвидо, прижимая кончики пальцев к вискам.

– Какую ее часть ты имеешь в виду? – с вызовом спрашивает Фелиситас. – Ту, которая тебе не нравится, или ту, которую ты ненавидишь?

Ольвидо хмурится в замешательстве:

– Я не ненавижу твою маму.

– Значит, она тебе просто не нравится?

Ольвидо вздыхает. Ну конечно, Фелиситас все неверно понимает и любит поспорить. Она же дочь Ангустиас.

– Вовсе нет. Я имела в виду, что когда я пыталась поговорить с ней о Боге, она задавала вопросы, на которые у меня нет ответа. Почему Господь спас только семью Ноя? Почему он послал нам своего сына, а не дочь? Откуда мы знаем, что Бог – это он? Мой ответ: «Я не знаю». Понимаешь? Я. Не. Знаю. Но, как я уже сказала, más sabe el diablo por viejo que por diablo.

Фелиситас топает ногой.

– Ладно, vieja [44], а скажи, как ты умудрилась сдвинуть это? – спрашивает она, беря в руки духи.

Ольвидо переводит взгляд с флакона на свои руки и обратно.

– Я не знаю, diablita [45], – признается она. – Ты мне скажи. Научи меня чему-нибудь.

Фелиситас ходит взад-вперед несколько секунд и останавливается.

– Злость, – говорит она. – Твоя злость подпитывает твои движения. Но! – Она поднимает указательный палец, предотвращая комментарии Ольвидо. – Не думаю, что одной злости достаточно. Ты всегда злишься, однако до сих пор тебе ничего не удавалось сдвинуть.

– Я не всегда злюсь, – возражает Ольвидо.

– Этот флакон. Что в нем такого особенного? – Фелиситас наклоняется и рассматривает духи со всех сторон.

– Ничего, – отвечает Ольвидо.

Фелиситас царапает этикетку из тонкого алюминия.

– Ты разве не говорила, что они дорогие?

– Я сказала неправду.

– Хм… – Резким движением Фелиситас брызгает духами в лицо Ольвидо. – Что чувствуешь?

– Злюсь, – резко отвечает Ольвидо.

– Хорошо! Давай руку. (Ольвидо неохотно берет протянутую руку. Ее пальцы проходят сквозь нее без труда.) Любопытно… – Фелиситас постукивает себя по подбородку. – Иди за мной.