Моя мать прокляла мое имя - Сальгадо Рейес Анамели

Ольвидо подчиняется и идет за ней в спальню, подходит к тумбочке.

– Возьми свою Библию, – приказывает Фелиситас и добавляет «пожалуйста», когда Ольвидо отказывается. – Но сосредоточься. Представь, как ты это делала раньше, когда была жива.

– Невежливо напоминать умершему человеку, что он мертв, – упрекает Ольвидо, но тянется за Библией. Она пытается вспомнить ее текстуру, мягкую кожу, грубоватую по краям в тех местах, где от ее пальцев остались серые вмятины на черной обложке. Ей кажется, что она ощущает золотые бороздки каждой буквы. – Я ее чувствую! – Ольвидо радостно улыбается.

Лицо Фелиситас остается серьезным.

– Отлично. Теперь попробуй взять мою руку. Еще раз сконцентрируйся. Представь, как твои пальцы касаются моих. Вообрази, какие они на ощупь.

Но пальцы Ольвидо ее не слушаются. Фелиситас складывает руки за спиной и расхаживает по комнате, словно детектив в черно-белом фильме. Потом внезапно останавливается и тут же поворачивается, пытаясь придать сцене драматический эффект.

– Ты знаешь, что такое мышечная память? – спрашивает она, и Ольвидо кивает. – Уверена? Мышечная память – это…

– Я знаю, что это такое.

– Вот видишь, ты опять злишься. «Я не всегда злюсь», – передразнивает Фелиситас плаксивым тоном. – Ты часто трогала те духи? (Ольвидо кивает.) Ну тогда все понятно. Твое тело, или что там от тебя осталось, помнит только ощущения от конкретных вещей. Ты никогда не брала меня за руку, потому и не можешь вспомнить, как это делается.

Ольвидо не уверена, но в словах Фелиситас ей слышится обвинение.

– А как же все остальные предметы в доме, которые я не смогла удержать?

– Возможно, ты не сосредоточивалась?

– Когда я двигала духи, я вообще не сосредоточивалась.

– А по-моему, даже очень. Тебе же хотелось отобрать их у меня, правда? Тебя это так раздражало. – Фелиситас ехидно улыбается.

Ольвидо вздыхает:

– Значит, я никогда не смогу прикоснуться к вещам, к которым не прикасалась раньше.

Фелиситас пожимает плечами:

– Не знаю. Ладно, дай пять.

Ольвидо делает глубокий вдох и представляет, как ее ладонь прижимается к ладони Фелиситас. Она прекрасно знает эти ощущения. В Грейс она пожимала столько рук, больших и маленьких, мягких и грубых, чистых и грязных. Но сейчас ее рука снова проскальзывает сквозь руку внучки.

– Попробуй еще, – советует Фелиситас.

Ольвидо снова представляет их прижатые друг к другу ладони, идеально выровненные пальцы. Ладонь Фелиситас должна занимать половину ее ладони, но какая она на ощупь? Теплая или прохладная? Сухая или влажная? Может быть, кончики ее пальцев огрубели от игры на музыкальном инструменте? Но играет ли Фелиситас на каком-нибудь инструменте?

Неведение вызывает неприятный, призрачный жар на щеках, но Ольвидо не задает вопросов. Она предпочитает потратить полчаса на безуспешные попытки, чем признать, что не знает самых простых вещей о девочке, которая так на нее похожа и носит ее фамилию.

– А ты не любила играть в ладушки, когда была маленькой? – спрашивает Фелиситас, садясь на кровать. Она опирается подбородком на свободную руку и изо всех сил старается не закрыть глаза.

– Что? Какие оладушки?

– Ладно, проехали.

Проходит час. Фелиситас не может держать глаза открытыми дольше двух секунд, но ее рука продолжает двигаться взад-вперед синхронно с рукой бабушки.

– Почему ты мне помогаешь? – спрашивает Ольвидо.

– Я же тебе говорила. Чем скорее ты научишься делать все сама, тем скорее оставишь меня в покое и… – бормочет Фелиситас.

– Какая ты грубая, – прерывает ее Ольвидо. Смущение, которое она чувствует глубоко внутри, подступает к горлу и заталкивает обратно слова благодарности.

– Куда ты деваешься, когда тебя нет в доме? – любопытствует Фелиситас, делая паузу, чтобы покрутить уставшей кистью.

Это простой вопрос, предполагающий простой ответ, но, как заметила Ольвидо, для Фелиситас знание – источник силы.

– Почему ты не хочешь рассказать маме об особенностях своего зрения?

– Каких особенностях?

– О своей способности видеть духов.

– Тебя это не касается, – говорит Фелиситас, вытягивая руки, чтобы продолжить попытки.

Ольвидо повторяет ее движение.

– Ну тогда тебя не касается, куда я деваюсь.

– Ладно.

– Ладно.

Рукам Ольвидо вновь не удается коснуться рук Фелиситас. Если бы только она могла уцепиться за реальный мир, то и часа бы не прошло, как она добилась бы любого признания.

Но так даже лучше. Вопросы ведут к ответам, а ответы – к скандалам. С Ангустиас так было всегда. И Фелиситас права, ее отношения с матерью Ольвидо не касаются. Фелиситас ей не дочь, она за нее не отвечает.

– Ладно, – повторяет Фелиситас, желая оставить за собой последнее слово. Ольвидо не возражает.

Когда Фелиситас уже еле-еле двигает руками, Ольвидо решает прекратить попытки.

– Иди. Не хочу, чтобы ты тут заснула. Твоя мама запаникует, если проснется и не увидит тебя рядом.

Фелиситас кивает и встает.

– Продолжай пробовать, – говорит она и идет к двери.

Ольвидо следует за ней в гостиную и наблюдает, как внучка ныряет под одеяло. Когда Фелиситас начинает глубоко и ровно дышать, Ольвидо подходит к Ангустиас. Она протягивает руку, чтобы дотронуться до волос дочери, но пальцы просачиваются сквозь них, словно шепот ветра. Это нечестно. Ее пальцы должны помнить. Целых семнадцать лет они касались этих волос, гладили эти щеки, похлопывали эти плечи. Конечно, все выглядело иначе. Волосы были гуще. Щеки полнее. Плечи более хрупкие. Это уже не та Ангустиас, которая, увидев страшный сон, бежала к Ольвидо. Эта Ангустиас проверяет, нет ли чудовищ под кроватью, и грозит им пальцем.

Возможно, Ольвидо ошиблась. Ангустиас совсем не похожа на Викторию, и Фелиситас вовсе не обременена таким же грузом, как когда-то Ольвидо. Возможно, воспитание Фелиситас пошло Ангустиас на пользу. Материнство заставило ее повзрослеть. И все же Ольвидо уверена, что лучше бы все сложилось иначе. Ангустиас могла стать матерью в более подходящем возрасте, и ей не пришлось бы взрослеть так быстро.

Но Фелиситас – это уже данность, она здесь, и потому Ольвидо может вернуться в свою спальню и вспомнить Соломонову притчу: «Кто стремится к любви, забывает обиду, а злопамятный теряет друга» [46].

Стремится к любви, стремится к любви, повторяет она до восхода солнца, упуская из виду, что обязательное условие для исполнения ее желания – это прощение.

Глава 13

Ангустиас узнала о кофейной зависимости дочери с опозданием на семь месяцев, две недели и четыре дня, но больше года хранила это знание в секрете. Однажды июльским утром Фелиситас сообщила ей, что у них закончился кофе, и попросила зайти после работы в магазин. Купить только кофе, больше ничего.

И без облака цвета ржавчины над головой Фелиситас можно было понять, что просьба звучит странно. Кофе не входил в список обязательных продуктов. К тому времени Фелиситас приобрела еще одну вредную привычку, хотя и не переняв ее от матери. Она стала одержима идеей вести учет расходов – просто идеей, без реализации. Ее возможности были ограничены, поскольку ей было всего восемь лет, но при каждом удобном случае она говорила, что «сделала расчеты» и пришла к выводу, что им стоит «меньше тратить и больше экономить». Ангустиас винила «Улицу Сезам» [47] и их уроки экономии, от которых трещала голова. Она знала, что дочь понятия не имеет, сколько она зарабатывает и тратит, но делала вид, что прислушивается к ее советам. В конце концов она действительно стала прислушиваться. К тому моменту Фелиситас уже убедила мать покупать поменьше мороженого, лака для ногтей и лосьона для тела.

После того как Фелиситас ушла в школу, Ангустиас порылась в сумочке и достала последний чек из супермаркета. Целую упаковку кофе она купила не так давно и уж точно не успела бы ее опустошить. В этом доме, помимо нее, был только один человек, способный внести вклад в истощение кофейных запасов.