Моя мать прокляла мое имя - Сальгадо Рейес Анамели

– Нет, не могу, – вздыхает Ольвидо, выбегая в коридор. – Не могу видеть, как она плачет.

Фелиситас вовсе не желает, чтобы кто-то горевал, – за редким исключением, конечно. Талия, по ее мнению, не заслуживает того, чтобы быть исключением. Она кажется доброй и щедрой, но если ее рыдания отпугнут Ольвидо, так ли ужасно, если она продолжит лить слезы? Совсем недолго, всего несколько минут, максимум час.

– Не хотите остаться на обед? – спрашивает Фелиситас.

За время, пока Талия успокаивается, Фелиситас накрывает на стол и разогревает принесенную запеканку. Ангустиас не отходит от Талии, гладит ее по спине и шепчет: «М-м-м… я понимаю… вам просто надо выплакаться».

Фелиситас не хочет им мешать, но время уже приближается скорее к ужину, чем к обеду. Ее желудок сообщает об этом на всю комнату.

– О боже! – улыбается Талия. – Ты, наверное, голодная. Сама-то я всегда голодная.

– Мисс Талия, – обращается к гостье Фелиситас в середине трапезы, – а бабушка часто для вас готовила?

Ей действительно любопытно. Ольвидо отказалась объяснять содержимое своего холодильника.

– Ну… – Талия вытирает салфеткой уголки рта, – я не сказала бы, что часто, но да, она готовила для меня некоторые блюда, когда мне было нужно. Больше всего я любила gorditas [37]. Прямо со сковороды, очень вкусно. И еще fideo [38]. Вы, наверное, думаете, это же так просто, разве нельзя приготовить самой? Но как она ее готовила, боже мой! Что-то неземное, правда. Или стоит сказать «ниспосланное с Небес»? – Талия подмигивает Ангустиас. Фелиситас легонько толкает маму локтем, чтобы ей объяснили смысл, но Ангустиас только смущенно пожимает плечами.

– А для других она тоже готовила? – спрашивает Фелиситас.

Талия охотно кивает:

– Да. Она рассказывала вам об этом? Что она для нас придумала?

– Нет, – спокойно отвечает Фелиситас.

– Нет?

– Нет, – повторяет Ангустиас.

– Ну да… – Талия прижимает левую ладонь к груди. – Иногда она готовила для некоторых наших жителей. Она могла с ходу вспомнить любимое блюдо каждого, но знаете, что забавно? Я не могу вспомнить, что любила она.

– Барбакоа [39], – говорит Ангустиас, разрезая курицу на своей тарелке. – Она любила заказывать его на воскресный завтрак. Сама никогда не готовила. Всегда говорила, что слишком сложно. Значит, мама продавала еду? То есть она придумала такой бизнес?

Талия изумленно смотрит на Ангустиас:

– Продавала? Да что ты! Ольвидо никогда не взяла бы денег. Эта женщина была просто святая.

Ангустиас поворачивает голову к Фелиситас и закатывает глаза. Фелиситас укоризненно смотрит на мать.

– А что значит «ниспосланное с Небес»? – все-таки спрашивает она.

– Ну, вы понимаете… – Талия озадаченно хмурится, видя пустой взгляд Ангустиас. – Разве нет? – Тут она начинает икать.

– Это… это было очень вкусно? – догадывается Ангустиас и протягивает ей стакан воды.

– Да, именно так, – соглашается Талия. – Очень вкусно.

– А «ниспослано с Небес» в том смысле, что бесплатно, верно?

Талия кивает. Грустная улыбка приходит на смену озадаченному виду.

– Но на самом деле не только. Она приглашала нас к себе домой и просто… – голос Талии дрожит, – давала нам возможность пооткровенничать, проявляла терпение и сочувствие. Она никогда не осуждала. Она просто отдавала. И казалась такой благодарной за то, что мы навещали ее. Мы знали, что ей было одиноко.

Фелиситас протыкает вилкой фасолины. Сквозь ранки сочатся сливки. Ольвидо никогда не осуждала. Удар. Ольвидо проявляла терпение. Удар. Она была одинока. Удар. Еще удар. Как может Ангустиас с такой уверенностью убеждать Фелиситас, что Ольвидо не испытывала к ней ненависти? Если бы Ольвидо никого не осуждала, она бы не осудила Фелиситас за то, что та родилась в неподходящее время. Если бы она была терпелива, то не выгнала бы Фелиситас, не дав ей возможности повзрослеть и проявить себя. Если бы ей было одиноко, она бы позвонила Фелиситас. Она бы дождалась, пока та подойдет к телефону, и пригласила к себе.

Кусочек курицы летит через всю кухню, когда Фелиситас пытается смахнуть материнскую руку со своего лба. Ангустиас машет перед собой: перестань хмуриться. Фелиситас передразнивает ее жест.

– Не могли бы вы помочь нам кое с чем? – спрашивает Ангустиас, вставая и направляясь к холодильнику. – Вы знаете этих людей?

– Да, – отвечает Талия, когда Ангустиас читает имена, написанные на контейнерах. – У нас в городе два Херонимо, но, думаю, я знаю, кого она имела в виду. Я скажу им, что Ольвидо кое-что для них оставила, чтобы они могли заглянуть сюда попозже. Не хочется, чтобы вся эта еда испортилась.

– Спасибо, – благодарит Ангустиас. – И еще одна просьба. Сообщите, пожалуйста, всем, что похороны мамы откладываются на какое-то время. Нам нужно кое-что уладить.

Пока Фелиситас моет посуду, она размышляет о том, что привлекло Талию в Ольвидо. Она полагает, что противоположности уравновешивают друг друга. Небо прекраснее всего между восходом и закатом. В лучших десертах сочетаются разные вкусы – сладкий, соленый, кислый. А с наступлением ночи Фелиситас обнаруживает, что вечно злая и недовольная Ольвидо может быть другой. Когда Ангустиас засыпает, Фелиситас ищет свою бабушку по всему дому. Она не беспокоится, нет. Ей просто интересно, где прячутся призраки. Она находит ее сидящей на краю ванны, тихо плачущей и горько качающей головой. Фелиситас удивляется, что духи могут проливать слезы. А у Ольвидо, оказывается, тоже есть сердце.

Глава 12

Ольвидо ужасно стыдно плакать перед детьми, а уж перед Фелиситас особенно. Дети способны воспринимать разницу между собой и взрослыми. Взрослые старше, они должны быть мудрее и брать на себя ответственность. Когда дети чувствуют, что взрослый совсем не такой, они ощущают себя в позиции «старшего», и это их тяготит. Ольвидо хорошо знает, как это бывает.

Виктория Оливарес забеременела в девятнадцать. В то время большинство женщин чуть старше двадцати уже имели второго или третьего ребенка. Они умели заботиться о своих детях и мужьях, о своих домах, садах и огородах, о своем небольшом бизнесе и о себе. И самое главное, они умели быть хорошими соседями. У тебя нет молока? Не переживай, я накормлю твоего ребенка завтраком, обедом и ужином. Ты вернешься с работы поздно? Я присмотрю за твоим малышом. Я уже присматриваю за шестью. Ну сколько хлопот доставит еще один? Твоя дочка выросла из своей одежды? Вот, возьми. После дочери у меня рождались только сыновья. Я хотела сэкономить и перешить ее платья, но наш папа был не очень доволен таким решением.

Ольвидо росла, наблюдая, как соседки заботятся о своих детях и о ней самой. У каждой были собственные методы, чтобы добиться ее послушания. Кто-то оставлял ее голодной, если она жаловалась, что фасоль пересолена. Кто-то бил ремнем, если она не унималась и продолжала тащить в рот жуков. Их соседка донья Жинебра снисходительно дала ей понять, что грешно играть с фигурками святых, как с куклами, а другая соседка шлепнула ее Библией по затылку за то, что она начала есть, не помолившись.

Эти наблюдения пригодились Ольвидо, когда ей пришлось заботиться о своей матери. Никакого рукоприкладства она, конечно, себе не позволяла, но подражала строгому тону и угрожающим позам своих соседок. Она вставала в дверях, расставив ноги, уперев руки в бока, и, глядя матери в глаза, требовала: «Отнеси обратно этот лотерейный билет. Ты должна была купить кукурузу», или «Скажи дону Фабиану, что твоя игра в шахматы была ошибкой. Ты дашь ему десять помидоров с нашего огорода, если он вернет хотя бы половину того, что ты ему проиграла», или «Верни это кольцо дону Панчо. Он не собирается спасать тебя от долгов, и мне не нравится, как он пялится на мои ноги».