Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

— То же, что и нам, — тихо вздохнула мать. — Уходить.

Эвелин услышала, как за дверью кто-то ахнул и, судя по звуку шагов, поспешил удалиться.

Полицейский переступил с ноги на ногу, очевидно чувствуя себя неловко.

— Вам разрешается взять с собой одежду и личные вещи, но подарков барона среди них быть не должно. Иначе они будут изъяты в соответствии с постановлением суда.

Уголки губ Эвелин дрогнули.

— Что за абсурд! Все, что у нас с матушкой есть, куплено моим отцом. Вы хотите сорвать платья с наших плеч? Снять туфли с наших ног? — Она произнесла это с несколько большим жаром, чем того желала, и мать бросила на нее осуждающий взгляд.

— Эвелин, прошу тебя. Этот господин ни в чем не виноват, а истерикой ты делу не поможешь.

— Истерикой? — Эвелин озадаченно посмотрела на мать. — Тебе не кажется, что у меня есть право иметь по этому вопросу свое мнение?

— Только не здесь и не сейчас. — Голос матери раздался в тишине комнаты словно щелчок кнута. — Ты дочь барона. И, ради бога, веди себя подобающе.

Эвелин почувствовала, как по ее щекам расползается румянец. Мало ей матери, так еще главный констебль Уоттс посмотрел на нее как на мяукающего котенка.

— Один-два чемодана, уверен, мне проверять не придется, но если вы нагрузите с собой целую карету, то я буду вынужден убедиться, что вы не увозите ничего противоречащего содержанию исполнительного листа.

— Один-два чемодана? — Эвелин сглотнула. Пыл ее гнева начинал затухать, оставляя после себя лишь ощущение пустоты. — Вы хотите, чтобы мы упаковали свою жизнь в один-два чемодана?

— Бесси тебе поможет, — сказала мать, беря ее за руку и сжимая так сильно, что Эвелин поморщилась от боли.

— Куда же мы поедем? Где будем жить?

— Мы поедем к моей тетушке Кларе, в Йорк, — ответила мать уже менее ровным и уверенным тоном. — Обратимся к ней за едой и кровом.

У Эвелин округлились глаза.

— Но ведь тетушка Клара не приглашает нас даже на чай! Ты действительно думаешь, что она позволит нам у себя пожить?

— Признаться честно, Эвелин, — мать посмотрела на нее, и Эвелин увидела, что и она вот-вот сломается под своей маской наигранной стойкости, — я понятия не имею. Но я не знаю, к кому еще мы могли бы с тобой попроситься.

— Значит, пойду собираться, — сухо сказала Эвелин, спеша поскорее уйти, чтобы этот нетерпеливый лысеющий мужчина не увидел ее слез.

Глава 2

Хватаясь за перила, Эвелин смахнула со щек слезы. Она не могла представить себе жизнь, в которой не будет каждое утро спускаться по лестнице и проводить ладонью по резным деревянным рамам картин, наблюдая, как крошечные золотые песчинки окрашивают кончики ее пальцев, — жизнь, в которой она не будет красться мимо стоящих в углу доспехов, боясь их повалить, или в которой не будут звенеть дедушкины тарелки на стене, если пройти мимо них слишком быстро.

Она попыталась вообразить, как выглядела бы передняя, если все из нее убрать: снять со стен ситец, вывезти обитые бархатом кресла, выбросить стоящий в углу граммофон и все дедушкины безделушки.

Эвелин глубоко вздохнула и ущипнула себя за тыльную сторону ладони. «Я должна собираться». Она чувствовала, как земля уходит у нее из-под ног, как она вот-вот свалится в пропасть — но шагать в нее было нельзя. Ее ждали дела, на них можно было отвлечься, занять свой разум практическими вопросами. Нужно просто упаковать вещи и перестать о них думать. Как и обо всем остальном.

Двух чемоданов, как показалось Эвелин, было до ужаса мало, так что она в итоге собрала, разобрала и собрала заново четыре, да и в них поместилось всего-навсего пять пар туфель, одно утреннее платье, четыре повседневных, один пеньюар, один дорожный плащ, один наряд для верховой езды и одно-единственное изумрудно-зеленое вечернее платье. А для шляпок вообще понадобились отдельные коробки. Когда же они с Бесси закончили бороться с набитыми доверху чемоданами и насилу застегнули и разложили их на кровати, Эвелин задумалась, не захочет ли этот сердобольный лондонский полицейский проверить, не спрятала ли она в них столовое серебро.

Когда они наконец собрались и были готовы ехать, уже наступил полдень. Эвелин крепко сжала Бесси в своих объятиях, изо всех сил стараясь не разрыдаться и не залить слезами ее кружевной воротник.

— Со мной все будет в порядке, мисс, — сказала Бесси, поглаживая ее по спине. — Опытную горничную везде с руками и ногами оторвут. Это мне о вас нужно беспокоиться. Как вы будете жить без дохода, без перспектив? Чем вы с вашей матушкой будете заниматься?

Эвелин почувствовала, будто в ее голове щелкнула, открывшись, шкатулка и из нее выползла мысль: «Ведь она права. Мы будем не просто бездомны, но еще и разорены».

— За нас не беспокойся, — поспешила ответить она, отстранившись. — Мы с матушкой со всем справимся. Делали же это как-то раньше.

— У тебя сильный характер, девочка моя, — сказала Бесси, ласково ущипнув ее за подбородок. — Не забывай об этом.

Только тогда, когда закрылась дверь кареты, когда они с матерью оказались вдвоем в трясущейся кабине, когда в окно ворвался с ветром запах полевых цветов и влажной травы, — только тогда ее захлестнула такая сильная волна страха, что ей показалось, будто она может в ней захлебнуться.

— Я его ненавижу, — сказала она, закрывая глаза и откидываясь на спинку сотрясающегося кожаного сиденья. — Ненавижу за то, что он с нами сделал.

— Знала бы я, что до этого дойдет, я бы рассказала тебе раньше, — произнесла ее мать и, пытаясь как-то ее утешить, положила ей на колено руку. — Но твой отец поклялся мне — он поклялся, — что дома мы не лишимся.

— И ты ему поверила? — Эвелин изумленно посмотрела на мать, но взгляд Сесилии был прикован к окну.

Она была само умиротворение: аккуратная сумочка на коленях, изящно приколотая к прическе шляпка. Даже ее пыльно-голубое платье с элегантной черной окантовкой, в которое она переоделась, словно бы старалось заверить, что на самом деле они просто едут в гости с дружеским визитом.

— Как ты можешь быть так спокойна? Тебе правда нечего об этом сказать?

Ее мать сделала глубокий вдох, и Эвелин заметила, как солнечный свет подчеркнул острую линию ее скул и блеснул у нее в глазах, заставив их окраситься ярко-золотым светом. Сесилия обладала той роскошной, величественной красотой, которую на своих картинах обычно изображали декаденты.

— У меня было два месяца, чтобы с этим смириться, — наконец произнесла она тихим голосом. — Все два месяца я надеялась, что этот день не наступит, и в то же время страшилась его приближения. Я не знала, говорить ли тебе, готовить ли тебя — или поверить ему и тебя защитить, а теперь, когда все это на нас обрушилось, я испытала… — она тихо, медленно вздохнула, — облегчение. Это ожидание высасывало из меня жизнь.

— Но ведь его ошибки стоили нам нашего состояния! Неужели было недостаточно того раза, когда он забрал с собой в Лондон три четверти всей нашей прислуги, оставив нас одних в пустом доме? А до этого испортил мой первый выход в свет? И все последующие светские сезоны [3] в Лондоне?

— За испорченные сезоны отца определенно нечего винить, — возразила Сесилия. — Ты сама простояла в углу все балы, которые мы с тобой посетили.

— Потому что репутация отца являлась на эти балы раньше нас. Все мужчины, танцевавшие со мной, делали это только ради того, чтобы услышать новости об американских инвестициях, по которым папа выступал посредником. Это была самая настоящая пытка.

Мать наконец перевела на нее взгляд, в котором выражались одновременно сочувствие и жалость.