Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

— Это нам неподвластно, дорогая. Ты не сможешь подчинить отца своей воле, как не сможешь приказать солнцу светить. Лучше просто сядь поудобнее и позволь себе плыть по течению.

Эта мысль была Эвелин отвратительна. В животе у нее поднимался гнев, в груди щемило от злости.

— Я не хочу отдаваться на милость чужим причудам, мама, — сказала она. — Я не хочу всецело полагаться на человека, а потом стоять и смотреть, как он ведет меня в пропасть. Нельзя давать другим над собой такую власть, даже если их любишь. Тем более если их любишь.

Мать секунду посмотрела на нее с непроницаемым выражением лица, а затем сказала:

— Эвелин, дорогая, если ты в это веришь, значит, ты не сможешь никому доверять.

— Что ж, может, оно и хорошо, — ответила Эвелин и отвернулась к окну, в котором мелькали поля, больше им не принадлежавшие. Кукуруза уже начинала подрастать. — Возможно, даже к лучшему.

Глава 3

Поездка в Йорк оказалась значительно дольше их обыкновенных прогулок, и скука начинала действовать на Эвелин удушающе. К тому же на улице было влажно, а после двух началась жара, и, когда деревенская грязь под их каретой превратилась в грохочущую городскую мостовую, по спине Эвелин уже градом катился пот.

Портхейвен-Хаус, в котором жила тетушка Клара, представлял собой покосившийся городской домишко, зажатый среди других домов на востоке города. Крыша его, казалось, вот-вот поглотит его целиком, скатившись на продуваемые ветром окна, которых с улицы увидеть можно было всего три. Это странное здание в высоту было больше, чем в ширину, а в глубину — больше, чем в высоту. Когда Эвелин в детстве впервые ступила за его порог, ей показалось, что дом состоит из трех стоящих друг на друге комнат. Но на самом деле комнат на первом этаже было три, на втором — две, а на третьем, представлявшем собой просторный чердак, — одна. Тогда это Эвелин восприняла как что-то диковинное. Теперь же, когда она вновь его увидела, Эвелин подумала, что он сжался еще сильнее: окна стали меньше и квадратнее, чем отложилось у нее в памяти, а потолки перестали быть столь высокими.

Тетушка Клара, в отличие от своего жилища, не изменилась вовсе. Необычайно рослая для женщины семидесяти трех лет, она вышла к ним в скромном черном шелковом платье с белой отделкой. Своему стилю она тоже не изменила: юбка платья была по-старомодному широкая, с кринолином, такая, в которой почти невозможно сидеть и, судя по всему, проходить через дверной проем. Остановившись ровно на пороге, она произнесла нараспев своим хриплым, скрипучим голосом:

— Без предупреждения, моя дорогая, являются, знаешь ли, только молочники.

Мать Эвелин поморщилась и, повернувшись к дочери, прошептала:

— Сейчас она скажет: «Я же говорила», и мне придется признать, что она права.

— Или она может оказаться добрее, чем ты думаешь, — возразила Эвелин, выходя за матерью из кареты и пытаясь хоть как-то собраться с духом.

— В самом деле, — явно начиная беспокоиться, сказала тетушка Клара и замахала руками, — что все это значит? Я сегодня слишком занята для чая, Сесилия. Прежде чем отправляться в такой долгий путь, нужно было хотя бы послать мне записку.

Эвелин подняла взгляд на пустые окна соседних домов, превращенные высоким послеполуденным солнцем в ослепительную стену света. Она не сомневалась: за этими окнами стояли люди — тени, наблюдающие их позор.

Она услышала, как кучер стаскивает чемоданы с запяток кареты и с глухим стуком ставит их на тротуар. Глаза тетушки Клары в страхе округлились.

— Сесилия!

— Мы лишились дома, тетушка Клара.

Сесилия произнесла это, не опуская головы и не отводя взгляда, но Эвелин видела, как сильно тряслись руки у нее за спиной.

— И я надеялась, что вы позволите нам пожить у вас, поскольку больше нам податься некуда.

— Боже правый! — тетушка Клара надменно хмыкнула. — Ты же знаешь, досадные новости я предпочитаю узнавать после того, как попью чай. Шок нельзя принимать на пустой желудок.

Переводя взгляд с Сесилии на Эвелин, с Эвелин — на карету, с кареты — на безлюдную улицу, а с улицы — обратно на Сесилию, тетушка Клара так и продолжала стоять в проходе.

— И ты ведь знаешь: мой характер от гостей лучше не становится. Я уверена, что должен быть кто-то еще, — может, вам обратиться к его братьям?

Сесилия продолжала держать лицо, но Эвелин чувствовала, каких усилий ей теперь это стоило.

— Никого больше нет, тетушка Клара. Правда. Его семья не станет нам помогать, а вы — единственная родня, что у меня осталась.

Тетушка Клара на минуту задумалась, и у Эвелин промелькнула перед глазами картина будущего, которое ждет их с матерью, если тетушка им откажет: их отправят в тот самый работный дом, сырой и холодный, для которого они когда-то собирали средства, они будут сидеть там без сил, ссутулившись, на длинных узких скамейках и есть водянистое варево. В животе у нее что-то свернулось, и все ее тело пронзил тихий ужас. Она умоляюще посмотрела на тетушку и сказала:

— Пожалуйста, тетушка Клара! Иначе мы окажемся на улице.

— Ох, ради всего святого!

Тетушка Клара недовольно цокнула и пропустила их в дом.

— Давайте, заходите уже, и обсудим это за чашечкой чая.

В доме было темно. Несмотря на то что день был в самом разгаре, шторы все еще были задернуты, и Эвелин, пытаясь поспеть в утреннюю гостиную за двумя темными фигурами впереди, врезалась в стену.

— Не открыть ли нам шторы? — откашлявшись, предложила ее мать, когда из-за распахнутой двери на них вылился еще больший мрак. — Здесь как-то мало света, тетушка Клара.

До слуха Эвелин донесся возмущенный вздох прошедшей рядом с ней тетушки:

— Не будь вы сейчас в таком шоке, я бы восприняла это как претензию.

Тетушка Клара резким движением раздвинула занавески — и в комнату густыми пыльными пятнами просочился свет, выхватив из темноты ее беспорядок и окрасив серо-голубые полосы стен в бледно-розовые тона.

По центру, на истончившемся персидском ковре, стояла потертая, обитая вишневым бархатом козетка красного дерева, а по бокам от нее — два кресла без подлокотников из того же комплекта. На неразожженном камине теснились разнородные безделушки: увесистые бронзовые канделябры, изящные часы с гравировкой, неверно показывающие четверть шестого, и маленькие белые фарфоровые фигурки — девушка с пастушьим посохом на одном конце полки и ее овечка, пасущаяся на пыльном лугу, на другом.

— Побудьте пока здесь, — произнесла тетушка Клара тоном, каким успокаивают неуемных собак. — Я пойду заваривать чай.

Начав было опускаться на козетку, Сесилия на мгновение замерла:

— Разве у вас нет горничной? Когда я была у вас в прошлый раз…

— К твоему приходу я всегда нанимаю девушку, а то и две, — ответила тетушка Клара. — Еще одна причина, почему нужно заблаговременно посылать записку — это чтобы тетя перед визитом своей правильной и благочестивой племянницы могла успеть создать хоть какую-то видимость достатка. Что сказать, слава богу, я хотя бы печь на кухне с утра растопила.

Эвелин с матерью сели и стали молча ждать, слушая стук шагов тетушки Клары по плитке коридора, заглушенный впоследствии куда более громким лязгом, доносящимся из задней части дома — оттуда, где находилась кухня. Мать шумно выдохнула и провела рукой по своим тщательно выщипанным бровям.

— Никакой прислуги. Как мы будем жить без прислуги?

Эвелин посмотрела на мать:

— Вы разве не слышали, что она сказала? Теперь понятно, почему тетушка Клара всегда так противится нашему визиту. А я-то думала, что она просто настроена против людей.

— Она и настроена.

— Что ж, значит, мы втроем идеально друг другу подходим. Потому что люди очень скоро будут настроены против нас. — Эвелин внимательно обвела взглядом стены, украшенные однообразными сельскими пейзажами: сплошь желтые луга и затянутое тучами небо. — Раньше, когда у нас были владения и деньги, они гнушались любить нас. Теперь же они просто будут гнушаться нас.