Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

Все это время Уильям смотрел не на нее, а на свои руки. Между указательным и средним пальцами у него было чернильное пятнышко; и Эвелин вдруг почувствовала, как у нее в груди что-то екнуло.

— Нет, у нас было не свидание.

— О, это очень хорошо, — сказал он, улыбнувшись уголком губ.

— Хорошо?

— Конечно, — поспешил ответить он. — Иначе то, что я сегодня натворил, имело бы куда более страшные последствия. Завтра бы ко мне на рассвете заявился американец и вызвал бы меня на дуэль за неподобающее поведение.

— Не думаю, что в Америке все еще такие порядки, — сказала Эвелин. — Что у всех пистолеты и вокруг сплошное беззаконие.

— Может быть, — ответил Уильям. — Но все равно мне жаль, что он тебя чем-то расстроил.

Эвелин сделала глубокий вдох. В Уильяме было что-то, из-за чего ей… хотелось поделиться с ним правдой. Она все чаще замечала, что каждое утро ждет, когда придет в магазин и сможет рассказать ему, что видела по пути и какую фразочку в очередной раз выдала тетушка Клара. Она говорила себе, что просто хочет его рассмешить, разрядить таким образом напряженную атмосферу между ними, но на кончике языка у нее все чаще стали вертеться не просто истории, а секреты — мысли, которые она держала в том самом темном уголке своего разума, и все они стали вдруг вырываться на свободу, захотели, чтобы кто-нибудь их увидел.

— Меня расстроил не Натаниэль, — призналась она. — Меня расстроил отец. Натаниэль рассказал мне, как он потерял деньги. В Лондоне, судя по всему, об этом не знал только глухой… — Она вздохнула, чувствуя, как к горлу снова подступает ком. — Я так в нем разочарована. Так зла на него. Я думала, что он выше этого. Я думала…

Эвелин прикусила щеку: на глаза снова навернулись слезы, но плакать перед ним она не будет. Она не хочет перед ним плакать. Она стояла, положив руки на каменную ограду, ощущая ее прохладу кончиками пальцев. По щекам покатились слезы, и вместо реки перед ее взором предстало мутное серебристое пятно. И тут она почувствовала руку Уильяма у себя на плече.

И она повернулась и прижалась к нему, заливая слезами его рубашку, оставляя мокрые пятна на мятом льняном воротничке. Она так от всего устала, устала постоянно искать в себе силы, хотя запас их давно иссяк. Ей хотелось, чтобы мир вокруг нее наконец замер, затих — хотя бы на минуту — и она смогла отдохнуть.

Уильям ничего не говорил; он просто стоял и обнимал ее, прислонившись щекой к ее макушке.

— Прости, — через какое-то время сказала она, поднимая голову и утирая слезы.

— Не извиняйся, — ответил Уильям, не размыкая объятий. — Я бы хотел сказать тебе, что эта боль со временем уходит, но полагаю, что она просто становится более далекой.

Она подумала, не говорит ли он на самом деле о своей матери, о своем переезде в Йорк, к мистеру Мортону, о том, как затянулась жизнь с дядей, — о том, что он рассказал ей тогда, в парке.

— Но она ведь ослабевает?

— Ослабевает, — ответил Уильям, кивая. — Чем дольше ты не видишь кого-то, тем, пожалуй, сложнее вспомнить, почему ты вообще на него злился.

Эвелин провела рукой по мокрым от слез щекам и подумала, будет ли она чувствовать то же самое через семнадцать лет, — но сейчас эта боль была слишком остра, чтобы как-то ее осмыслить.

Она устало улыбнулась Уильяму:

— Ты хочешь сказать, что если я неделю не буду приходить в магазин, то ты станешь относиться ко мне менее холодно?

— Я не отношусь к тебе холодно, — возразил Уильям. Теперь он просто стоял рядом с ней, опершись на ограду так, что их отражения сливались на поверхности воды.

— О, а по-моему, относишься, — ответила Эвелин. — Ты, между прочим, пытался украсть у меня работу.

— А еще я пролез ради тебя через ежевику.

— Не по своей воле.

Он прижался к ней плечом:

— И предложил проводить тебя до дома.

— Из чувства вины.

Он взглянул на нее: его глаза в свете вечерних фонарей горели золотом, и что-то в его взгляде заставило ее сердце дрогнуть.

— Нет, — мягко ответил он. — Это не единственная причина, почему я это делаю.

Ее сердце забилось еще громче.

— Тогда еще потому, что из-за тебя я поехала домой не на карете.

— А за это ты должна мне вообще-то сказать «спасибо», — произнес он, заправляя ей за ухо выбившийся локон. — Ты не должна делить кареты с такими мужчинами. Ты не должна быть с такими мужчинами.

Эвелин сглотнула. Тогда, в карете, несколько месяцев назад, ей показалось, что Уильям поцелует ее, а теперь она этого хотела. Здесь, у книжного, на этом мосту, ей так хотелось, чтобы он сделал шаг навстречу, чтобы их тени под фонарем слились в одну. Но слов не находилось — только тянущее чувство где-то внутри, беззвучно умолявшее его стереть эту тонкую грань между ними.

— Натаниэль не такой уж и плохой… — начала она, но не успела договорить: Уильям наклонился к ней и поцеловал.

Это был нежный, неуверенный поцелуй, и все ее тело откликнулось на него мгновенно: внутри, пробежав дрожью по рукам и ногами, разлилось тепло, и она, приоткрыв губы, ответила ему. Его пальцы скользнули по ее шее и остановились в ямочке между ключицами, где бешено бился ее пульс, отдаваясь эхом в каждой клеточке ее тела.

Тишину внезапно пронзил, отразившись от кирпичной стены, чей-то свист. Кто-то выкрикнул:

— Не рановато для этого?

Уильям, покраснев, прервал поцелуй и посмотрел Эвелин через плечо.

— Пойдем, — сказал он, предлагая ей руку. — Провожу тебя домой, пока народ в «Красном льве» не решил, что мы это тут для них стараемся.

Эвелин растерянно кивнула и пошла за ним, все еще чувствуя, как в груди колотится сердце.

Шли они молча, но тишина эта была совсем не той, к которой привыкла Эвелин, — не натянутая струна, а нечто совсем иное. Словно пространство между ними было заполнено неким ровным, спокойным гулом, от которого вечер становился теплее, а лунный свет в сгущающихся сумерках — ярче.

Когда они дошли до угла Лонг-Клоуз-Лейн, Эвелин остановилась. Уильям остановился вслед за ней. Его темные волосы в свете фонаря отливали золотом.

— Можешь оставить меня здесь, — сказала она. — Дальше я дойду сама.

Уильям нахмурился и, оглядев пустую улицу, произнес:

— Я обещал проводить тебя до дома, а не бросать на углу.

— Меня будет высматривать из окна моя мать, — ответила Эвелин, отпуская его руку. — Мало того что я приехала не в карете мистера Морриса…

— А, — перебил Уильям, кивая. — Понятно. Ты не хочешь, чтобы она узнала, что домой тебя проводил разбойник.

— Какой же ты разбойник? — сказала она с улыбкой на лице. — Разбойники не живут на Сент-Леонардс-Плейс с видом на парк и не пишут книги. А еще они не заключают крупных сделок с лучшими лондонскими издательствами.

Уильям потупил взгляд.

— Да, не заключают, — ответил он. — Но даже этого недостаточно, чтобы я мог проводить тебя до двери твоего дома?

Он произнес это как можно более непринужденно, однако взгляд его был прочно прикован к земле, а в голосе слышалась некоторая натянутость.

— Моя мать ожидает увидеть мистера Морриса, — объяснила Эвелин. — А ты не он. Это просто вызовет еще больше вопросов.

— Я не он, — согласился Уильям, подняв взгляд и посмотрев на нее с печальной улыбкой. — Хорошо, если ты хочешь, я оставлю тебя здесь, Эвелин. И прослежу, чтобы ты добралась до дома.

— Спокойной ночи, Уильям, — сказала она, раздумывая, поцеловать ли его в щеку или сделать реверанс, но так ничего и не решила.

— Спокойной ночи, Эвелин, — ответил он, встретившись с ней взглядом. — И прости меня еще раз за платье.

Но пока она шла к дому тетушки Клары, Эвелин вдруг осознала, что ей стало безразлично и платье, и то, что скажет мать, когда увидит ее. Теперь это все было где-то далеко-далеко — спрятано под пригоршней теплых слов, укрыто чудом поцелуя с Уильямом.

В ее теле была такая легкость, что ей казалось, будто она парит — чувство, доселе ей неведомое. Последние несколько метров до дома она практически бежала, а в ушах эхом отдавались слова Уильяма, будто все еще стоял рядом и снова ей их шептал: «Ради тебя, Эвелин, я сегодня пробрался сквозь заросли ежевики. Я ни для кого раньше такого не делал».