Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

Но затем дверь открылась, и на пороге показалась тетушка Клара. Лицо у нее было осунувшееся и бледное.

— Что такое? — спросила Эвелин. — Что случилось?

Тетушка Клара отступила на шаг назад, пропуская ее, и Эвелин заметила на вешалке чьи-то шляпу и плащ.

А затем услышала доносящиеся из утренней гостиной мужской смех и звук шагов по деревянному полу.

И вот он уже стоял перед ней со словами:

— Милая моя дочь, как же я по тебе скучал!

Он притянул ее к себе и заключил в объятия, отдававшие пылью и виски, жарой и лошадьми, — и слова Уильяма выскользнули из ее рук и разбились об пол.

Глава 28

— А где матушка? — спросила Эвелин, высвобождаясь из его объятий.

— В утренней гостиной, — ответил отец. — Но…

Она не хотела дослушивать до конца. Добравшись до гостиной почти бегом, она закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Шторы в комнате были распахнуты, а повсюду горело столько свечей, что интерьер был похож на декорацию. Неудивительно, что, пока ее мать тихо стояла у камина, тетушка Клара, сгорая от недовольства, ходила под дверью.

— Эвелин! — В голосе Сесилии слышалась смесь упрека и беспокойства. — Твое платье! Что случилось?

— Скажите мне, что это сон, — произнесла Эвелин, крепко зажмуриваясь. — Скажите, что он мне померещился. — Сердце ее выпрыгивало из груди, а зубы стучали так, словно она нырнула под лед и осталась там, в черной воде.

— Если бы это был сон, я бы уже гуляла по Уитби, а не торчала в этом бедламе, — пробормотала тетушка Клара.

— Он хочет все исправить, — мягко сказала Сесилия, подходя к Эвелин и заправляя ей за ухо выбившийся локон. — Он говорит, что придумал способ все вернуть. Это ли не чудесно?

Она почувствовала спиной силу, с которой ее отец постучал в дверь.

— Эвелин, всему есть объяснение, клянусь.

— Какое? — процедила Эвелин. — Я думала, он в тюрьме!

— Долговое отделение — это не тюрьма, — возразила мать. — Оттуда можно уйти, как только рассчитаешься с долгами.

— Так что же? Он рассчитался?

— Практически со всеми, — ответил голос за дверью. — Впусти меня, Эвелин, пожалуйста. Меня ранит, когда со мной так обращается родная дочь.

Эвелин в ярости сдвинула брови:

— И чья же это вина? Ваша! Не надо было делать баснословные ставки в этом вашем лондонском клубе!

Сесилия возмущенно фыркнула:

— Что ты такое говоришь?

— Я все знаю, отец! — крикнула Эвелин через дверь. — Так что не надо являться сюда и разыгрывать сцену, будто совесть у вас чиста. Я ведь понимаю, что это не так.

— Не это ли я тебе говорила много лет назад? — съязвила тетушка Клара.

— Эвелин! — строго окликнула ее мать. — Отойди от двери и впусти отца. Дай ему объясниться.

Эвелин посмотрела на мать и на секунду подумала, что не сдвинется с места, что будет держать спиной дверь, пока не упадет, но отца в комнату не пустит. Он ведь ушел от них. Исчез. А теперь вдруг сам решил вернуться. Кто давал ему такое право? Право вертеть их жизнью по своему усмотрению и в очередной раз переворачивать ее с ног на голову, заставляя Эвелин выписывать пируэты в воздухе.

Но тут она заметила, как светится мать. Если ее отец был солнцем, то мать была цветком, вечно тянущимся в его сторону. И вот он вернулся, и вот он был наконец с ней рядом — и тех двух лет, что она провела, блуждая по дому в кататоническом сне, как не бывало.

И это злило Эвелин больше всего остального, вместе взятого.

Сесилия положила руку дочери на предплечье.

— Пожалуйста, Эвелин. Дай ему шанс. Если не ради него, то ради меня.

В глазах матери блеснули слезы, и Эвелин со вздохом отступила, впуская отца в комнату.

За эти два года он сильно похудел и побледнел. Не прибавила ему сил, судя по состоянию его рубашки, и поездка в Йорк. Однако волосы его были по-прежнему черны как смоль — именно от него Эвелин достались и цвет, и кудри, — только свои локоны он так тщательно уложил макассаровым маслом, что не выбивался ни один волосок. Что Эвелин от него не унаследовала, так это слегка торчащие уши и широкий нос — на переносице у него к тому же была горбинка, оставшаяся от падения с лошади в детстве. Когда он хмурился, у него, в отличие от дочери, целиком менялось лицо. Круги под его глазами, казалось, стали еще темнее, когда он произнес:

— Я думал, ты будешь чуточку больше рада меня видеть.

Эвелин села в кресло рядом с тетушкой Кларой, и та взяла ее за руку и крепко ее сжала.

— Расскажи ей, Джон, — попросила Сесилия, подходя к нему и кладя руку ему на плечо. — Расскажи ей то, что сообщил мне.

— Я приехал сюда, чтобы вернуть нам дом, — произнес отец со своей фирменной сияющей улыбкой. — Если все пойдет по плану, то мы снова переедем в Риккалл-холл к концу осени.

— Как? — спросила Эвелин безразличным, лишенным всякого любопытства голосом.

— Я договорился, что буду выплачивать долг ежемесячно, частями, в течение длительного периода, — ответил отец, расправляя брюки и садясь на выцветшую кушетку. — Это позволит нам восстановить право на дом.

Эвелин перевела взгляд на мать:

— Вы сказали матушке, как именно вы потеряли деньги?

— Конечно, — ответил отец. — Я сделал неудачное вложение. Вот почему я сорвался в Лондон — хотел попытаться спасти свое предприятие от краха. К несчастью, я опоздал. Его репутация к тому времени уже очень сильно пострадала, и, как я эти два года ни старался, спасти его я не смог.

Эвелин сняла перчатки и положила их на колени.

— Что это было за вложение?

— Ну, полно тебе, Эвелин. — Сесилия нервно хихикнула.

— В строительство железной дороги в Кенте, недалеко от Лондона.

— Почему же тогда вы нам не писали? — спросила Эвелин, смотря ему прямо в глаза. — Почему ничего не рассказывали?

— Он написал мне несколько писем, милая, — сказала Сесилия. — Помнишь? Весной.

— Когда все уже покатилось к черту, — равнодушно произнесла Эвелин, не обращая внимания на то, как от ругательства у матери округлились глаза. — Вы даже не навещали нас. Мы не видели вас целых два года, очень долгих года.

— Я не мог вернуться к вам с плохими новостями. Я хотел привезти вам что-то хорошее. — Он взял жену за руку, и Сесилия сжала ее в ответ.

Эвелин прищурилась:

— Матушка, только не говорите мне, что вы ему верите.

— Разумеется, верю, — ответила Сесилия с ноткой возмущения в голосе. — И тебе бы следовало.

Эвелин поймала умоляющий взгляд отца, и какая-то ее часть захотела ему поверить. Захотел поверить ребенок, которому он читал сказки; подросток, которого он возил с собой в Йорк; девушка, которая сидела вместе с ним в кабинете, слушая, как его перо царапает по бумаге и как трещат дрова в камине. Эта ее часть хотела подойти к нему и сказать, что она его прощает, что она рада снова его увидеть.

Но была и другая часть — часть, которой хотелось закричать, схватить мать за руку и вывести ее из этой комнаты прочь. Как она могла верить хоть единому его слову? Как можно было доверять ему после того, что рассказал ей Натаниэль? Про его баснословные ставки, которые он раз за разом повышал.

«Это мания — твой отец из тех, кто к ней склонен. Болезнь. Начав проигрывать, они так зацикливаются на том, чтобы отыграть свои деньги, что делают всё новые и новые ставки. Они идут всё на больший и больший риск, надеясь вернуть свое состояние. И твой отец поставил все, что у него было. Поставил ваш дом. Сделал самую большую ставку. И проиграл».

— Вы всё проиграли, — сказала Эвелин. — Мне это достоверно известно.

Отец кивнул:

— Проиграл. В каком-то смысле. Инвестиции — это игра, причем опасная. Будь у меня больше информации, я бы не стал вкладывать так много. Но что сделано, то сделано.

— Нет. — Эвелин покачала головой. — Это не какой-то веселый каламбур. Мне сообщили из первых рук, что вы проиграли в карты сначала деньги, потом драгоценности и, когда и то и другое закончилось, наш собственный дом. Какому-то жулику-предпринимателю из Лондона по имени мистер Клавелл!