Пленница Кощея (СИ) - Змееяд Полина

Между домами Федьки горшечника и Еремея охотника устроили молодые настоящий завал. Стащили лавки, мешки с репой, ветки и пни, и дорогу перегородили. Девки из-за лавок выглядывали, хохотали так, что птицы то и дело поднимались с ветвей. Эх, охальницы! Когда-то и я такой была, да куда уж мне с молодым соперничать?

— Ой, Купаленка,

Ночка маленька.

А я не спала,

Золоты ключи брала,

Зарю размыкала,

Росу отпускала, — запела Милава звонким голоском.

— Роса медовая,

Трава шелковая.

Месяц увидал

Ни слова не сказал.

Солнце увидало —

Росу подобрало, — донеслось из-за веток и мешков ей в ответ.

Девки выскочили из-за преграды своей, помогли Милавушке перебраться, а потом и меня переправили. Настасья могучая чуть ли не на руках вынесла. Эх, хороша девка, много у нее будет детей, и муж не забалует, да на Милавушку как-то уж больно зло глядит.

Побежали мы дальше, на поляну широкую. Там полыхал уже большой костер, тьму ночную разгоняя. Плясали вокруг него молодые и старые, зелеными колосками в воздухе махали. Поодаль девки с парнями в ручеек играли и считали: какая пара десятой будет, те сегодня и сосватаются.

Милава вбежала в хоровод, и меня за собой потянула. Подхватили меня под локти с двух сторон и по кругу закружили, я едва успевала ногами перебирать да кряхтеть. Эх ноги мои старые. По молодости до самого Царьграда дошла, а теперь и через порог ступать больно! Ой, не к добру суставы выворачивает.

— Прыгай, Милава! — голос молодецкий разнесся над костром, девочка моя побежала, сарафан голубой, белыми нитками расшитый, взметнулся чуть не до колен, открывая ножки крепкие.

Разбежалась моя голубка и через огонь перемахнула. Все закричали, в ладоши захлопали, но вдруг с неба грохот раздался, да такой страшный, что аж сердце в пятки провалилось. Все замолчали, я глаза на небо подняла, прищурилась, и вижу: туча черная по небу ползет, да так быстро, будто кто-то ее толкает.

Дождь с неба полил, девки завизжали, огонь зашипел недовольно. Я Милавушку за руку схватила да бросилась к ближайшему крылечку. Там уже парни наши стояли, нас туда и втащили в четыре руки. Как только мы от ливня укрылись, град с неба посыпался, да огромный такой, больше куриного яйца. Ветер налетел холодный, зябко стало. Голубка моя ко мне прижалась, а я — к ней, чтобы теплее стало.

Град все шел и шел, землю белым крупным зерном устлало. Ой, нехорошо.

Долго мы стояли, и лишь к полуночи ветер стих. Земля осталась белая, ни травинки под градом не видать. Вдалеке уже бабы причитали, мужики ругались тихо и небу грозили кулаком.

— Как же… посевы. Репа, цветочки наши, все пропало, — всхлипнула Милава.

Я обняла ее еще крепче и по волосам погладила, да у самой на душе кошка черная скребла: как же мы теперь зимовать будем?

— Это все она! Колдовка! — крикнула Настасья и на нас указала.

Я цыкнула на нее, чтобы языком понапрасну не чесала, да ее слова и другие подхватили.

— Отдадим ее царю Нави, Кощею. Авось и смилуется над нами, — порешили мужики и за вилы похватались.

Нечего было делать, пришлось Милавушку за руку брать и к границе леса идти. А Настасья тут же к Еремею прижалась, будто страшно ей было. Охотник молодой ее по плечу погладил, но с тоской вслед Милавушке смотрел. Вот же змея подколодная эта Настасья! Кабы все хорошо было, Еремей уже сегодня бы к моей голубке посватался, да теперь что уж поделаешь?

Глава 7

Проснулась я от того, что Милавушка меня за плечо тормошила.

— Просыпайся, нянюшка! Мавка говорит, тебя царь Кощей зовет!

Я вскочила тут же, да так легко это получилось, что аж чуть не упала, силу не рассчитав. Посмотрела на свои худые ноги, на пальцы тонкие, и вспомнила, что давеча со мной приключилось. Неужто и впрямь помолодела?

Повела рукой, ногой, плечами пожала, и ни боли, ни тяжести не почувствовала. Волосы медные свои погладила, они волнами завились и заструились между пальцев.

Девка лупастая поднесла мне сарафан зеленый, расшитый золотом. Я спорить не стала, оделась и вслед за ней к выходу из комнаты направилась.

— Нянюшка! — голосок Милавы еще дрожал, она подбежала ко мне и за руку взяла. — Когда вернешься, доскажешь про царевну?

Я голубку свою по головке погладила и кивнула. Улыбнулась ласково, ее подбодряя, а у самой сердце как зверь бешеный в груди билось. Что же от меня Кощею надо? Ведь не по нраву ему было, что я теперь вроде как нежить и в лесу остаться должна: по глазам его я это видела и забыть уж не могла.

Провела меня Мавка по широким коридорам каменным, которые я вчера в темноте и не разглядела. Весели на стенах гобелены заморские, на которых витязи и девицы прекрасные были вышиты. И царства другие с диковинными зверями и домами, и даже дно морское с замком из разноцветных камешков. Я идти стала медленнее, на диво чудное любуясь.

Ткань синяя переливалась, каждый камешек морского дворца блестел, будто драгоценный. Хотелось поближе все рассмотреть, но Мавка меня за руку дальше потянула, через широкую лестницу наверх провела и возле широкой дубовой двери поставила. Молча на ручку указала, но сама не открыла.

Сердце в пятки от ужаса ушло и там затаилось, да делать нечего — надо идти. Дернула на себя тяжелую створку, она отворилась неподатливо. Всем весом навалиться пришлось, чтобы хоть щелочку отворить. Ну Кощей, ну гостеприимство. Тоже мне, царь!

В светлой комнате, по размеру на бальный зал похожей, никого не было. Только пыль плясала в ярких полуденных лучах, вдоль стен бесчисленные полки стояли, и на всех — книги снизу доверху. При виде такого дива я ахнула. Огляделась еще раз, заметила в углу клетку, линялой тряпкой накрытую, у окна — стол тяжелый со множеством свитков, пером длинным и чернилами. Никто на меня не нападал, никто не угрожал, а раз Мавка меня сюда притащила, значит и царь скоро явится.

Чтобы время скоротать, подошла к шкафу и одну из книг с полки вытянула. Пахнуло кожей, древний фолиант руку оттянул. Я его на пол положила и раскрыла, от любопытства замирая. А увидев буквы, еще сильнее диву далась: на греческом языке книга оказалась! Говорить на нем меня купцы учили, когда я вместе с ними по рекам и болотам шла на ладье в Царьград, а как читать тамошний колдун рассказывал, его монахом все называли.

— Сказания об эллинском городе Афины, — читала я медленно, нараспев, очень уж мне нравилось, как слова греческие на язык ложатся.

— Уж больно грамотны вы для деревенской старухи, Ядвига Еремеевна.

Я вскочила, сарафан от пыли отряхивая, и к Кощею повернулась. Он смотрел на меня насмешливо, щурился, сверкали очи черные, будто камень чудный из глубин гор, и с весельем вместе печаль давняя застыла в этом хищном взгляде.

— Ты уж прости, царь Черного леса, что без спроса книгу взяла, да уж больно любопытно стало, — я поклонилась кротенько, не время сейчас гонор показывать. — И вовсе я не деревенская, да и не старуха теперь: была я в молодости сказительницей, по разным концам мира ходила, отовсюду сказания собирала. Самые лучшие, которые только ни есть на свете — все помню и повторить могу.

Царь Кощей оглядел меня задумчиво, улыбнулся, да так неприветливо, что у меня аж дыхание перехватило. А ну как убьет меня прямо тут, на месте, и что же делать тогда Милавушке?

— Вот оно что. И дивную сказку про молодую царевну тоже из дальних земель принесла? — прищурился царь, и взгляд потеплел немного.

Мои щеки тут же краска залила, взгляд сам собою в пол опустился. Подслушивал! Колдун — что с него взять, знает, верно, заклятья страшные, чтобы все ему в доме было ведомо. Но разве ж это дело — за гостями шпионить?

Стыдно признаваться, да лгать еще хуже.

— Эту… сама сочинила, собиралась в купальскую ночь детям деревенским рассказать. Остальные-то все они уже слышали.

— Кроме сказок что еще умеешь?

Я задумалась, на вопрос Кощеев отвечать не торопилась. Скажу, что на коне скакать могу — так какая ему от того польза? Стяпуха из меня плохая, швея и пряха — еще хуже. Только и гожусь, что за детьми малыми приглядывать, да темные ночи сказками наполнять. По молодости пела еще, да только позабылись мотивы за столько лет.