Поместье для брошенной жены (СИ) - Белова Екатерина

Куда, дракон-отец, в этом доме делись все бытовые артефакты?! Риш оборудовала ими весь дом, поскольку терпеть не могла мыть полы или смахивать пыль. Она даже требовала дарить ей вместо сережек артефакты, так что он пачками их скупал. Чуть устареет, он новый в клювике несет, порадовать свет очей своих.

А теперь они должны радовать няньку и Талье. Они же не в заброшенной деревне живут, чтоб своими руками мыть ступеньки!

— Не шутите так, милостивый вейр, — откликнулась нянька, стоя кверху пятой точкой. — В дом проходите, я домою за вами.

Берн нахмурился, но не сдался. Уж очень ему не понравились нянькины речи.

— Вели слугам мыть, коли уж очень надо тебе это крыльцо полировать, — сказал, отчетливо чувствую собственную беспомощность. — Чего ж ты сама взялась?

Нянька выпрямилась, словно только и ждала этого вопроса.

— Это расплата, — сказала уверенно. — Вот потому и мою. Прочувствовать хочу, во сколько мне моя дурость обошлась.

Он вздрогнул. Подтекст был настолько очевиден, что хотелось закрыться руками от упреков. И Берн отступил, отшагнул спиной за порог, чтобы избежать старческих внимательных глаз. Захлопнул поспешно дверь, но нянька слишком хорошо его знала. Ведала, что он так и стоит за дверью, вслушиваясь в неотвратимый шепот прошлого.

— И ты, вейр Арни, тоже большой дурак. Не в свои ты сел сани, не по чину золотой камзол натянул, в неправильную жизнь втравил своих детей.

Берн даже не ушел. Сбежал.

Промчался по комнатам, пока не понял, что не узнает родных стен и, скорее, угадывает путь, чем находит знакомую дорогу. Но скоро везение закончилось, и он застрял посередине… гостиной? Или это столовая? Или холл.

Дом…. изменился. Сохранилась лишь общая внешняя форма, а внутри творилось ифрит знает что. Центральную лестницу убрали, притиснув к стене, и подняли ее ко второму этажу, опоясав балюстрадой по внутреннему периметру. Первый этаж почти полностью облысел, демонстрируя фрески неясного значения. Там драконы, сям драконы, тут.… тоже драконы, соединенные то в битве, то в наслаждении. Причем почему-то по пятеро.

Угол рта брезгливо скривился сам собой. Кто вообще додумался нанести это дерьмо на стены? Здесь же не бордель. Все коричневое, желтое и красное, как у ифритов под толщей земли. Того гляди кровь из глаз полезет.

В окно лупил солнечный свет. Кто-то вырезал цветник Риш под корень и выложил под окнами мраморную плитку с вензелями.

— Какого ифрита ты все продала, ифритова девка?! Какой ифрит дал тебе право трогать мое имущество!

Очередной визгливый вопль сотряс стены, и Берн поспешно рванул на второй этаж.

25. Больше не дом. Часть 2

В комнате… Теперь он затруднялся понять, чья это была раньше комната, поскольку та оказалась окрашена в розовый того редчайшего оттенка, который Риш называла поросячьим. По потолку тянулась массивная лепнина со свернутыми в кольцо дракончиками по углам.

В центре комнаты стояла вытянувшаяся в струнку наподобие солдата Дафна, а рядом бесновалась Талье, вцепившись тонкими пальцами в собственные блестящие кудри.

— Как смела ты, жалкая полукровка, брать чужие вещи и продавать на свое усмотрение?!

— Выкидывать, — терпеливо поправила Дафна.

— Ты.… Ты их выкинула?! — на секунду у Берна заложило уши от горестного воя, перешедшего порог высшей певческой ноты.

Он не выдержал и поспешно шагнул между женой и дочерью.

— Что тут происходит? Сын?

Только сейчас глаз нашел Дана, севшего на диван рядом с Дафниным веем и хмуро рассматривающим собственные, надраенные до блеска туфли.

— Дафна выкинула куда-то мамины вещи, — отозвался он безразлично и подумав добавил: — Все вещи.

Берна как в грудь с размаху ударили. Он задохнулся на миг от невидимой боли, онемел, оглох. Ослеп от страшной догадки. Вот зачем Дафна пришла к нему со списком материнских вещей!

Да она его обманула попросту!

— Как выкинула? — спросил хрипло. — Ты что наделала, Афи? Это же не твои вещи. Что я скажу Риш, когда она вернется?

— Ты дозволил, — терпеливо напомнила Дафна. — Я же говорила тебе, что мать отказалась от вещей, а я их утилизировала. Тут же ремонт затеяли. Рабочие сказали, что будут менять всю мебель, а в мамину комнату сносили все лишнее, ставили краску и доски. Платья порвали, случайно сломали ее гардеробную. Вся одежда оказалась испорчена. Ни продать, ни носить. Вот я их и выкинула, мебель сожгла, да и мелочи все собрала и тоже сожгла. Дракон великий, да устарели они! Ус-та-ре-ли! Мать всю жизнь на себе экономила, так что я выкинула эти тряпки и не жалею ни одной секунды!

Берн очень хотел разозлиться. Ощутить спасительную ярость, но вместо этого почему-то ощущал лишь тоску. Сосущую пустоту на той половине груди, где у людей и драконов стучит сердце.

Его собственная дочь.… Их дочь. Отвернулась от матери с легкостью флюгера. Дан хотя бы переживал. Недолго, конечно, как и подобает истинному дракону, но все-таки переживал, а Дафна выкинула мать из жизни, подобно фантику от съеденной конфеты. Точнее, часть сожгла, а часть выкинула.

Он словно впервые дочь увидел.

Хороша, как солнышко на востоке. Коса солнечная до пояса, усеянная жемчугом, фарфоровое личико, ресницы вздрагивают черными крыльями, на белых щеках красные пятна гнева. И внутри этой дивной красавицы почему-то сидит злобное расчетливое чудовище, куда-то девшее его дочь.

— Куда выкинула? — Талье подскочила к Дафне, но та даже не поморщилась.

— Не помню, — буркнула дивная красавица. — Я же не сама выкидывала. Слуги или рабочие или вот привратник. Я вроде привратника просила.

— А где платье, расшитое жемчугом? — тихо спросил Берн.

Он подарил его Риш, когда артефакторика вошла в тройку лидеров по южной области. Сам выбирал ткань, сам давал мерки швеям, жемчуг сам покупал, выбирал каждый кругляш, каждую нить. Кружево редкого плетения заказал из Леяш. Это их общее платье. Воспоминания. Жизнь, рассыпанная жемчугом по подолу.

Оказывается, Риш его не взяла. Он же не проверял, что она взяла, а что нет. Не до того было. Но иногда, ночами, когда совесть заползала змеей в сердце, он почему-то представлял, как Риш складывает в сундук три своих любимых платья, как принцесса из сказки. Жемчужное, белое и красное свадебное. Берет голубой гарнитур с бирюзой — её любимый, подаренный им на десятую годовщину. Складывает запечатленные снимки детей и украдкой его запечатленный снимок. Еще любит. Еще молится за него ночами. Любовь не умирает за полчаса.

И где она теперь эта любовь? Гниет на помойке. Льют на серебряную ткань дожди, палит солнце, в кружеве гнездятся червяки. Выцвела и истончалась ткань, разлетелись по белому свету горошины жемчуга. Привратник и забрал себе жемчуг. Оборвал с платья толстыми пальцами, распихивая по карманам.

Дафна тянула с ответом, комкая платье пальцами.

— Я его забрал, — неохотно признался Дан.

И замолчал.

Ну что за ребенок такой! Каждое слово клещами вытягивать приходится.

— Где оно? — глухо уточнил Берн.

Все сжалось внутри, слилось в одну маленькую болевую точку. Все еще можно исправить! Он заберет платье, а когда вернется Риш, отдаст его ей. Купит ей дом, большой и светлый, положит на счет денег, чтобы она жила и ни в чем не нуждалась. Они будут видеться иногда, как добрые друзья. Собираться на воскресных обедах семьей. С детьми и… с детьми. Может потом с внуками. Только родная кровь и никого чужого. Она будет выходить на крыльцо в своем жемчужном платье и ласково брать его за руку, чтобы провести в странный холл, полный таинственных теней и солнечных пятен. Те будут скользить по стенам, подобно рыбкам, высвечивая старинные фрески, выложенные из ракушек и камней. Будут покачиваться цветы в окне, переливаясь всеми цветами радуги. Будет умопомрачительно пахнуть лимонным кексом и запеченной с травами и миндалем рыбой. Они будут бродить в старом, нарочито заброшенном саду рука об руку и болтать обо всем на земле, а на солнечной лужайке будут весело играть их внуки. Они купят им по одинаковым золотым браслетам.