Рысь, быстрее тени, безжалостнее зимы.
Длинный, чье копье никогда не промахивалось.
Молчун, который не говорил, но убивал тише ветра.
Мы бросились вперед, пока Страж сдерживал основную массу . Его зеленый свет, уже слабый, но все еще яростный, освещал наш путь, заставляя тьму вздыматься и отступать, как волны перед кораблем.
Они ждали нас.
Когда мы прорвались к ядру, мое сердце остановилось.
Воздух здесь был густым, словно жидкий дым, а каждый вдох обжигал легкие. Тьма сгущалась, пульсировала, но в самом центре — в эпицентре этого кошмара — стоял человек.
Или то, что когда-то было человеком.
Он носил плащ из сплетенных теней, струящихся, как река в лунную ночь. Его очертания дрожали, будто отражение в воде, а лицо...
Оно менялось.
Морщинистый старик с глазами, полными скорби.
Безусый мальчишка с бездонным взглядом.
Женщина с усталой улыбкой.
Мать.
И вдруг — оно улыбнулось мне знакомой улыбкой, той самой, что согревала в детстве. Но губы растянулись слишком широко, обнажая черные, как смоль, десны и зубы — острые, как иглы.
— Мирослав, — произнесло Оно.
Голос был эхом всех голосов, что я когда-либо слышал: шепот матери, смех друзей, предсмертные хрипы врагов. Он проник прямо в кости, в самое нутро, туда, где прячется страх.
— Мы ждали тебя так долго.
Седой зарычал за моей спиной, его шерсть встала дыбом. Ольховичи сгруппировались, готовые к прыжку, но я поднял руку.
"Лютоволк" в моей ладони вспыхнул ярче, его зеленое пламя слилось со светом Стража, образовав единый вихрь изумрудного огня.
— Игра окончена, — сказал я, и слова прозвучали как приговор.
Удар.
Клинок пронзил тьму, и мир взорвался в ослепительной вспышке.
Зеленый свет разорвал черное ядро, как гром — небеса.
Тени взвыли, закрутились, пытаясь собраться воедино, но было поздно.
И тишина.
Глава 27. Пробуждение древней клятвы
Взрыв ослепительного изумрудного света распорол тьму.
Мир на мгновение перестал существовать. Перед глазами проплыли видения — древние дубравы, окутанные туманом, где первые Ольховичи скрепляли договор с духами леса, смешивая свою кровь с росой на священных камнях. Каменные круги, немые свидетели клятв, данных под холодным взором старых богов, чьи имена теперь забыты.
Вспышка пронзила полотно времени, сорвав покров с былого, обнажив правду, что пряталась в глубине веков.
"Лютоволк" в моей руке пылал.
Не привычным синим пламенем, а живым изумрудным огнем, словно испил до дна ярость самого Стража, его древнюю, неукротимую силу. Он гудел, как разбуженный улей, и в его звоне слышался голос леса — того самого, что был здесь до людей, до времени, до тьмы.
Существо в плаще из теней отшатнулось, словно от удара.
Его зыбкое, вечно меняющееся лицо на миг застыло, словно в предсмертной гримасе — и тогда я увидел правду.
Обжигающую, как лед, режущую, как клык зверя.
— Ты… — прошептал я, чувствуя, как древний волк внутри меня завывает от неистовой ярости, от вековой обиды.
Оно было не просто врагом, не просто порождением тьмы.
Оно было нарушителем клятвы.
Тем, кто когда-то стоял с нами плечом к плечу, вкушал из одного котла, делил одну веру, одну кровь. Тем, чье имя когда-то произносили с гордостью, а теперь — только с проклятием на устах.
Оно предало древний договор, растоптало священные узы, осквернило саму суть нашего существования.
Седой, чуткий к дыханию тьмы, понял то же самое.
Его звериные глаза расширились, в них плескался ужас узнавания — не просто страх перед врагом, а глубочайшее потрясение от того, что этот враг был своим.
— Так вот кто разбудил тьму… — прохрипел он, и его голос дрожал, как лист под порывом ветра. — Кто дернул за нити, сплетающие мрак…
Существо зашипело, словно змея, разбуженная от зимней спячки. Его плащ взметнулся, как крылья гигантской летучей мыши, готовой обрушить свой мрак на мир.
— Глупые щенки! — проскрежетало Оно, и голос его раскололся на тысячи отголосков, словно эхо в пустой пещере. — Вы думали, ваши предки победили нас? О, нет… Они лишь отложили неизбежное. Отсрочили разговор, который все равно должен был состояться.
Я почувствовал, как "Лютоволк" наливается свинцовой тяжестью – будто в его сталь впитывалась вся ярость векового клятвопреступления, вся горечь преданного доверия. Его рукоять обожгла ладонь, словно раскалённый уголь, а клинок завыл протяжной, звериной нотой. В этом звуке слышались голоса: шепот первых Ольховичей, клятвы, данные под сенью священных дубов, предсмертные крики тех, кто пал, защищая древний договор.
— Тогда закончим его! — прорычал я, и в голосе зазвучало нечто большее, чем человеческая речь – хриплый рёв волка, бросающего вызов самой смерти.
Мы ринулись вперёд – я, Седой и само пламя "Лютоволка", ставшее продолжением моей воли. Ольховичи застыли позади, образовав живое заграждение против клубящейся тьмы, их клыки и когти блестели в зелёном отсвете, последнем дыхании умирающего Стража.
Наш клинок встретил струящийся плащ из теней – и вселенная взорвалась.
Мир распался на осколки, рассыпался, как старое зеркало, разбитое в ярости.
Зелёный свет древней клятвы – против чёрной, всепоглощающей пустоты предательства.
Ярость живых – против холодной ненависти, выросшей из измены.
Память крови – против забвения, против вечного небытия, что жаждало поглотить всё.
Когда дым рассеялся, перед нами лежало лишь сморщенное подобие тела – иссохшее, словно плод, забытый на ветру, пустое вместилище того, что когда-то было силой. Но земля под ним все еще дышала.
Черный, язвенный свет пульсировал в почве, как зараженная кровь в жилах. Казалось, сама земля стонет, отравленная прикосновением тьмы.
Страж Порога – вечный хранитель, последний страж древнего равновесия – медленно подошел. Его тело, израненное, почти прозрачное от иссякающей силы, скрипело при каждом движении. Он опустил узловатую руку на это место, и его пальцы-ветви впились в землю, словно корни, ищущие чистую воду.
Земля содрогнулась.
Один раз.
Два.
Как в предсмертной агонии и затихла.
Тьма испарилась, словно ее и не было. Лишь черное пятно, как ожог, осталось на траве – но и оно побледнело, рассыпалось в прах.
Тишина.
Настоящая.
Впервые за долгие дни.
И тогда –
На востоке.
Там, где тяжелые, свинцовые тучи еще недавно давили на горизонт, пробился первый луч.
Робкий.
Золотой.
Как новая клятва.
Как обещание.
Святослав подошел ко мне, шатаясь. Его доспехи были изрублены, лицо залито кровью и пылью, но в глазах – не поражение, а вопрос.
— Это… конец? – хрипло выдохнул он.
Я посмотрел на "Лютоволк".
Его клинок, испещренный трещинами, снова пылал синим пламенем – но теперь в его глубине мерцали зеленые искры, словно тлеющие угли забытого костра. Они вспыхивали и гасли, напоминая о пробудившейся силе, о той древней ярости, что на миг стала частью нас.
— Нет.
Мой голос прозвучал тише, но тверже, чем когда-либо.
Холодная решимость поселилась в сердце – не просто готовность к бою, а глубинное понимание.
Мы вырвали правду из пасти векового забвения.
Узнали лицо врага.
Вспомнили, что было украдено.
И теперь оно – предатель, нарушитель клятвы, древний враг – знало, что мы не забыли.
Солнце поднялось над опустошенным лесом, но свет его был странно бесцветным, будто вымытым. Я стоял на коленях перед иссохшим телом поверженного врага, и "Лютоволк" в моих руках все еще пульсировал остаточным зеленоватым свечением.
Седой первым нарушил тишину:— Так вот кто стоял за всем...
