В избе стоял густой, почти осязаемый воздух — теплый запах свежего хлеба смешивался с терпкой горечью отвара, который уже кипел в чугунке над углями. Этот аромат был одновременно утешением и предостережением — лекарство всегда пахнет тревогой.
— Садись, — сказала мать, едва заметно кивнув в сторону лавки. Голос ее звучал тихо, но не слабо — как ручей подо льдом, который все равно течет, несмотря на мороз. — Расскажешь после… когда сможешь.
Она знала. Знала без слов, что сейчас заставить меня говорить — все равно что разорвать рану, которая только начала стягиваться.
Седой не вошел. Он застыл в дверях, его могучая фигура заполнила проем, словно дикий зверь, не решающийся переступить границу человеческого жилья. Его шерсть еще дымилась от встречи с тьмой, а в желтых глазах плясали отблески недавней битвы.
— Мне в лес, — бросил он, не глядя ни на кого, будто разговаривал сам с собой. Его взгляд скользнул по стенам, по очагу, по лицам, впитывая, словно в последний раз. — Надо проверить границы… пока они не проверили нас.
Мать не стала удерживать. Она лишь кивнула, и в этом кивке было больше понимания, чем в сотне слов. Между ними всегда существовала незримая нить — древняя, как корни дубов, крепкая, как сталь.
Седой развернулся и исчез в сумерках, не оглядываясь.
Тяжелая дубовая дверь захлопнулась за Седом, и сразу же воздух в избе загустел, словно пропитался свинцом. Даже пламя в очаге сжалось, будто испугавшись этой гробовой тишины.
Велена нарушила молчание резко, как удар похоронного колокола:
— Ты смердишь железом, смертью и чужой землей. — Ее пальцы сжали пучок зверобоя так, что из стеблей брызнул горький сок. — Твое тело здесь, но тень твою уже коснулось зло.
Мать ничего не сказала. Она лишь поставила передо мной глиняную миску, от которой поднимался густой пар. Гречневая похлебка с лесными травами — та самая, что варила еще моей прабабке в лихую годину. Ее тепло было единственным, что могло пробиться сквозь лед, сковавший душу.
— Ешь. Молча.
Я ел.
Не поднимая глаз.
Не чувствуя вкуса.
Механически.
А они молча наблюдали — мать, стоя у печи, Велена, застыв с травами в руках. Их взгляды тяжелели с каждой ложкой, впиваясь в мои плечи, в дрожащие пальцы, в молчание, которое было гуще любой стены.
Они ждали.
Терпеливо.
Как ждут рассвета после самой темной ночи.
Зная, что рано или поздно правда хлынет, как кровь из вскрытой раны.
И когда миска опустела...
Мать опустилась рядом.
Ее рука — шершавая от работы, но невероятно нежная — легла поверх моей, все еще судорожно сжимающей ложку.
— Что принес с собой, сын мой? — прошептала она, и в ее голосе не было страха, только горечь предчувствия. — Что ты видел?
Я посмотрел на свои руки, израненные и чужие.
— Память… и боль.
Ночь упала на землю неожиданно, как сова на полевую мышь – стремительно и беззвучно. Окна избы потемнели разом, будто кто-то вылил за них чернила. Даже луна спряталась – лишь багровая дымка на стеклах, будто лес задохнулся в кровавом тумане.
Я лежал на прогнувшейся лежанке, впитывая тепло еле живых углей. Их потрескивание складывалось в тайные руны, шепчущие о былом и грядущем. "Лютоволк" висел на стене, его лезвие время от времени вспыхивало слабым светом, словно отражая обрывки моих воспоминаний, мои страхи.
Сон накатил внезапно – не убаюкивающе, а как удар топора по черепу. Ледяная волна схватила за горло, потащила вглубь, где уже клубились кошмары...
И тогда они пришли.
Снилось мне поле…
Бескрайнее, незнакомое и вместе с тем до боли родное. Высокая трава, колышущаяся в безветрии, словно живая.
В небе над полем – два солнца. Одно – привычное, желтое. Другое – зеленое, пульсирующее, словно живое сердце.
Между ними зияла трещина, расползающаяся, как гниль по древу.
Из трещины извергалось нечто, неподвластное описанию. Не свет, и не тьма. Нечто древнее, зловещее, жаждущее вырваться в наш мир.
Я стоял посреди поля, скованный ужасом, понимая, что это не просто сон, а послание, выжженное на сетчатке души.
Это предупреждение, прозвучавшее на языке, забытом богами.Прикосновение к плечу заставило обернуться. Она стояла за мной.
Не мать, и не Велена. Незнакомка, сотканная из теней и легенд.
Женщина в платье из волчьих шкур, с пронзительными, как у Седого, желтыми глазами, полными вековой мудрости и неизбывной печали.
— Проснись, спящий, — прошептала она, ее голос – эхо давно минувших эпох. — Проснись и вспомни все…
Ее пальцы впились в мои плечи, холодные, как зимний ветер.
— Проснись, спящий, — шепот женщины разлился по моему сознанию, как чернила в воде.
И мир взорвался видениями.
Я видел их всех.
Первых Ольховичей — высоких, диких, с глазами, горящими в темноте. Они стояли у каменного круга, склонив головы перед древом, чьи корни уходили в самое сердце мира.
– Клянемся кровью...
Голоса сливались в один гул, но я различал каждое слово.
— Клянемся сталью...
Женщина в волчьих шкурах подняла руки, и в них вспыхнул прообраз "Лютоволка" — грубый, но смертоносный.
— Клянемся помнить...
Видение сменилось.
Война. Лес, пожираемый зеленым пламенем. Тени, что кричали голосами людей, но людьми не были.
Мой прадед — огромный, как медведь, с секирой в руках — отступал шаг за шагом, прикрывая раненых.
— Мы проиграем! — кричал кто-то.
— Нет, — ответил он. — Мы отступаем. Чтобы вернуться.
Еще прыжок во времени.
Мать. Молодая. Стоит перед капищем, а в руках у нее — я. Младенец.
Старый волхв чертит руну у меня на груди.
– Он последний? — спрашивает мать, и голос ее дрожит.
– Нет, — отвечает старик. — Он первый. Первый нового рода.
— Ты справишься.
Голоса звучали со всех сторон, сливаясь в один мощный хор.
— Мы с тобой.
Я почувствовал их — в крови, в костях, в каждом ударе сердца.
— Потому что ты — Ольхович.
Женщина в волчьих шкурах отступила, ее образ начал расплываться.
— Теперь просыпайся.
Я вскочил на лежанке, весь в холодном поту.
За окном — первые лучи солнца.
На стене "Лютоволк" светился ровным синим светом.
А в ушах все еще звучал шепот:
"Ты справишься."
Я поднялся.
Время страхов прошло.
Глава 29. Пламя возмездия
Я сидел у очага, где угли догорали в последнем усилии перед рассветом. Пальцы онемели на рукояти "Лютоволка", будто клинок высасывал из них жизнь, готовясь к последней битве. В груди не кипела слепая ярость – лишь холодная, расчетливая злоба, извивающаяся как гадюка под камнем.
Мысль закалялась, превращаясь в неотвратимый приговор:
Не трусливое отсиживание за стенами.Не жалкие попытки отгородиться от бури.
Удар.Точный.Смертельный.Удар, сокрушающий зло в самом его сердце.
