Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

Святослав усмехнулся - не весёлой ухмылкой, а тем кривым, безрадостным подобием улыбки, какое бывает у человека, в последний раз видящего солнце. Повернувшись к окну, он бросил взгляд на бурлящую площадь, где народ уже ломал скамьи боярского суда, превращая их в костры.

— Бери что нужно, - сказал он, и в этих словах звучал весь груз княжеской власти - не приказ, но дарованное право. Его пальцы непроизвольно сжались на рукояти кинжала, когда он добавил. – А я... я разберусь с боярами.

Глаза его горели тем же холодным огнём, что и взгляд Мирослава - не яростью, не жаждой мести, а спокойной решимостью хищника, знающего, что его укус будет последним. В этом мгновении они были больше чем князь и воин - два столпа, на которых держался хрупкий мир между людьми и тьмой.

За окном завыл ветер, принося запах дыма и предчувствие бури. Святослав провёл ладонью по свежему шраму на лице, словно проверяя, достаточно ли он зажил для новых битв.

— Когда? - спросил он без предисловий, поворачиваясь спиной к мятежному городу и лицом к единственному человеку, чьё слово значило больше, чем сто боярских речей.

— Завтра на рассвете, — прозвучало как клятва, перекрывая шум празднующей толпы за стенами терема. В этих словах не было места сомнениям — только неизбежность, холодная и отточенная, как лезвие топора палача.

Святослав замер, его пальцы сжали край стола так, что побелели костяшки.

— Ты вернёсь? — спросил он, и в голосе, обычно твёрдом как сталь, прозвучала трещина — не страх, а признание той цены, которую придётся заплатить.

Мирослав взглянул на "Лютоволк", на ножны прадеда, на восток, где уже собирались тучи.

— Если не я — то моя тень, — ответил он, и в этих словах звучала вся правда их мира: мертвецы иногда возвращались, но живые — почти никогда.

Не дожидаясь ответа, Мирослав развернул плащ и вышел. Его конь, почуявший кровь будущих сражений, вздыбился у крыльца, брыкаясь в сторону празднующей черни.

А в столице народ ликовал, новый князь поднимал меч, и никто не знал, что настоящая битва ещё впереди.

Глава 30. Путь к Чёрным Горам

Конь Мирослава тяжело дышал, ноздри его раздувались кроваво-красными колоколами, из пасти капала пена, густая, как смола. Третьи сутки бездорожья оставили на его боках сеть кровавых царапин от ледяных ветвей, а копыта были стерты до живого мяса. Но в глазах животного все еще горел тот же огонь, что и в глазах хозяина - безумная, нечеловеческая выносливость обреченных.

Седой, чья звериная шкура была покрыта инеем и запекшейся кровью, внезапно замер как вкопанный. Его могучая грудь вздымалась, втягивая воздух с тем же смертоносным вниманием, с каким лучник натягивает тетиву. Ветер шевелил клочья шерсти на его загривке, обнажая старые шрамы - немые свидетели сотен схваток.

— Близко, — вырвалось у него хриплым предсмертным стоном. Морозное дыхание повисло в воздухе странным узором, на мгновение сложившись в рунический знак, который оба воина узнали слишком хорошо - печать Древних, метку тех, кто ждал их впереди.

Мирослав резко осадил коня, и вздыбленное животное замерло, дрожа всем телом. Его собственный взгляд, выжженный бессонными ночами, медленно скользнул по горизонту, где за последними перелесками, словно гнилые зубы в теле мира, вонзались в небо Чёрные Горы.

Они возвышались неестественно острыми пиками, будто не земля породила их, а некий исполин воткнул в плоть мира кинжалы из тьмы.

— Земля истекает болью, — прошептал Дар, и его юношеский голос звучал теперь как скрип ржавых ворот. В глазах, прежде золотистых, как осенние дубравы, теперь плескалась мутная жижа — отражение того, что ждало впереди.

Мирослав соскочил с коня, и земля застонала под его сапогами. С глухим стуком он вонзил "Лютоволка" в потрескавшуюся почву, и в тот же миг по земле побежали синие языки пламени.

Клинок дрожал, будто пытался вырваться — то ли предупреждая, то ли жаждая боя.

— Там.

Его палец указал на расселину между скал — узкую, как рана от кинжала.-- Их логово.

Седой жадно обнюхал воздух, настороженно прищурившись.

Его ноздри дрогнули, улавливая запах пепла и древней магии, что витала в этом проклятом месте. Воздух был густым, словно пропитанным кровью и страхом. Он знал — они близко.

— Они чувствуют наше приближение, как падаль чует стервятника.

Голос его был низким, почти звериным рыком. В глазах вспыхнуло холодное бешенство, но пальцы, сжимающие рукоять меча, оставались спокойными. Опытным.

Мирослав выдернул клинок, и пламя, словно повинуясь его воле, взметнулось вверх.

Огненный язык лизнул темноту, осветив на мгновение их лица — изможденные, ожесточенные, готовые к бою. Отблески света скользнули по зазубренным скалам, и тени зашевелились, будто живые.

— Пусть знают, — прошипел он, и в его словах была не просто угроза, а обещание.

Тропа ужом вилась между скал, сужаясь с каждым шагом, превращаясь в опасный серпантин. Казалось, сами камни сжимались вокруг них, пытаясь раздавить, стереть в пыль. Ветер выл в расщелинах, принося отголоски далеких голосов — то ли шепот мертвых, то ли насмешку тех, кто ждал их впереди.

Камни под ногами обжигали неестественным жаром, словно в утробе горы пылала исполинская кузница. Даже сквозь подметки сапог жар прожигал кожу, и каждый шаг давался через боль.

— Не ступайте по чужим следам, — предостерег Седой, его глаза, бледные, как лунный свет, скользнули по земле. — Эта земля помнит каждый шаг, каждый вздох. И она не прощает чужаков.

Ольховичи шли крадучись, обнажив клинки. Их движения были отточены, почти бесшумны, но напряжение витало в воздухе, густое, как смола.

"Лютоволк" в руке Мирослава источал ровный, призрачный свет, разгоняя мрак. Меч был больше, чем оружие — он был частью его, продолжением ярости, что клокотала в груди.

И тогда Дар замер, как зверь, почуявший западню.

— Слышите?

Тишина.

Тишина, давящая, всепоглощающая.

Ни шепота, ни ветра, ни даже собственного дыхания. Только пульсация в висках и ледяное предчувствие беды.

И вдруг — слабый, едва различимый стук.

Он просочился сквозь камень, сквозь плоть земли, будто глухой удар молота по наковальне. Раз. Еще раз. Тяжелый, мерный, как отсчет времени перед казнью.

Казалось, где-то глубоко, под толщей земли, бьется огромное, непостижимое сердце.

Но это был не ритм жизни. Это был стук — медленный, чудовищный, словно нечто древнее и бесконечно далекое от человеческого понимания пробуждалось в недрах горы. С каждым ударом камни под ногами слегка вздрагивали, а воздух густел, наполняясь запахом меди и тления.

Мирослав стиснул рукоять меча, чувствуя, как леденеет кровь в жилах.

"Лютоволк" ответил ему едва заметной дрожью, и пламя на клинке вспыхнуло ярче — но не от ярости, а от тревоги. Даже меч чувствовал это. Даже он.

— Это не сердце, — прошептал Седой, и его голос был сухим, как шелест мертвых листьев.

Мирослав медленно повернул голову, встречая взгляд старика. В глубине тех выцветших глаз горело понимание — древнее, страшное.

— Это врата.

Пещера разверзлась черной, бездонной пастью среди изъеденных скал.

Ее края напоминали сломанные зубы, торчащие из челюсти исполинского зверя. Казалось, сама гора приоткрыла уста, чтобы вдохнуть перед тем, как сомкнуть их навсегда. Из ее утробы вырывался теплый, зловонный воздух, пропитанный запахом гниющих листьев и ржавого металла — дыхание чего-то древнего, чего-то, что не должно было проснуться.

Седой рванулся вперед, готовый первым броситься в пасть тьмы. Его пальцы сжались на рукояти ножа, в глазах вспыхнуло то самое старое бешенство, что не раз вытаскивало его из самых глубоких ям. Но Мирослав остановил его, положив руку на плечо.

— Нет.