Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

Старый воин молчал, опустив голову.

Его молчание длилось слишком долго.

Ответ был в его глазах, полных скорби и безмолвной тоски.

Мирослав понял.

Он понял, даже не увидев тел. Дар, молодой Ольхович, что всегда шёл первым... Остальные, чьи лица он помнил, но чьи имена теперь навсегда останутся только в памяти. Они не вышли.

Мирослав с трудом поднялся на ноги, ощущая жгучую пустоту в груди.

Не от ран. Не от усталости.

От потери.

Он оглянулся.

"Лютоволк" лежал рядом — почерневший, потрескавшийся, но целый.

Клинок, что горел ярче солнца, теперь был похож на обгоревшую кость. Но когда Мирослав коснулся рукояти, в глубине трещин мелькнул слабый отсвет — будто сердце меча всё ещё билось, просто затаилось, чтобы залечить раны.

Он поднял его.

И впервые не почувствовал ответного жара.

Только тяжесть.

Только память.

Где-то внизу, в клубах поднимающейся пыли, ещё дрожала земля — последние судороги умирающего Истока.

Но это уже не имело значения.

Война закончилась.

Они заплатили за это сполна.

Мирослав вздохнул, перекинул "Лютоволка" через плечо и сделал первый шаг вниз, к лесу, к реке, к тому, что осталось от мира.

Седой молча последовал за ним.

И горы рушились у них за спиной, как рушится прошлое, оставляя после себя только пепел и тишину.

Глава 31. Возвращение

Пепел падал с небес, словно траурный снег, укрывая землю саваном скорби. Он оседал на плечи, цеплялся за ресницы, забивался в складки одежды – вездесущий, как сама смерть. Каждый шаг поднимал серые вихри, и казалось, будто сама земля стонет под ногами, оплакивая погибших.

Мирослав шел, не смея оглянуться. Он знал – стоит ему повернуть голову, и он увидит лица в пепле. Тени тех, кто остался там, в чреве горы. Дара с его вечной ухмылкой. Молодого Лютого, что так и не успел жениться. Десятки других – братьев по оружию, чьи голоса еще звенели в памяти.

Позади догорали Чёрные Горы, чьи истерзанные очертания теперь напоминали расколотый череп, извергающий последние вздохи пламени. Оранжевые отсветы дрожали на горизонте, окрашивая пепельное небо в цвет ржавчины. Время от времени раздавался глухой грохот – очередная скала, не выдержав, обрушалась в пропасть.

Седой ковылял рядом, хромая, – левая нога обожжена до кости, зияла багровым провалом. Каждый шаг давался ему через боль, но старый воин не издавал ни звука. Лишь его желтые клыки, обнаженные в беззвучном рыке, выдавали нечеловеческие муки. Он волочил раненую конечность, оставляя за собой неровный кровавый след, который тут же засыпало серой пылью.

Они молчали.

Что можно сказать, когда за плечами – гибель мира? Когда язык будто прилип к пересохшему нёбу, а в груди – пустота, где раньше билось сердце? Слова теряли смысл, становясь жалкой пародией на ту боль, что грызла их изнутри.

Слишком много мертвых. Их лица всплывали в памяти – искаженные ужасом, застывшие в последнем крике, или, наоборот, странно умиротворенные, будто нашедшие покой. Тела, разорванные в клочья. Руки, все еще сжимающие оружие в окоченевших пальцах.

Слишком много слов, навеки погребенных в пепле, некому сказать. Обещания, данные у костра. Шутки, что больше не вызовут смеха. Признания, так и оставшиеся невысказанными. Все это теперь смешалось с серой пылью, уносимой ветром в никуда.

Только "Лютоволк" на плече Мирослава, почерневший и потрескавшийся, был немым свидетелем их скорби. Когда-то пылающий яростным пламенем, теперь он лишь изредка вспыхивал тусклым огоньком – слабым, как последнее дыхание умирающего.

А впереди... Впереди была только дорога. Длинная, как память. Тяжелая, как вина. И такая же пустая, как земля вокруг, где даже трава больше не росла.

Они вышли на границу леса. Тень от вековых сосен ложилась косыми полосами на вытоптанную землю, словно природа сама чертила границу между миром живых и тем проклятым местом, что осталось позади. Воздух здесь был другим – густым от хвои, влажным от болотных испарений, но хотя бы не пахнущим пеплом и смертью.

Конь стоял там, где его оставили – живой, но с безумными искрами в глазах. Его бока вздымались учащенно, а грива была сваляна в колтуны от давнего ужаса. Когда-то сильный и выносливый скакун, теперь он походил на загнанного волками – мускулы дрожали под кожей, а ноздри раздувались, ловя каждый запах.

Увидев Мирослава, он издал истошный ржач, забился копытами о землю.

Не радость. Не узнавание.

Страх.

— Он чует, — прохрипел Седой, опираясь на обгоревший посох. Его голос звучал как скрип ржавых петель. — Чует, что мы не совсем… мы.

И правда – что-то в них изменилось. Может, взгляд, ставший слишком глубоким. Может, тени, что теперь ложились не так, как должны. А может, просто запах – тот самый, что въелся в кожу навсегда, смешавшись с потом и кровью: запах Истока, запах конца.

Мирослав перехватил поводья. Его пальцы, покрытые ожогами и струпьями, сжались на грубой веревке с привычной силой, но конь отшатнулся, закатил белки.

"Лютоволк" в ножнах, притихший, молчал, словно обычный кусок металла. Ни вспышек, ни тепла – только тяжесть за спиной, напоминающая о том, что назад пути нет.

— Ничего. Дойдем.

Он не стал успокаивать животное. Не стал говорить пустых слов. Просто взглянул – и в этом взгляде было что-то, от чего конь вдруг замер, дрожа всем телом, но покорился.

Он в последний раз бросил взгляд на израненные горы.

Там, где некогда бил Исток, теперь чернела лишь зияющая пустота.

Не руины. Не пепел.

Ничто.

Будто сама земля прогнулась под тяжестью исчезнувшей силы, оставив после себя лишь впадину, похожую на рану. И уже по краям этого провала клубился туман – странный, густой, медленно, но верно расползающийся по склонам.

Мирослав повернулся спиной к этому месту.

— Пойдем.

И они вошли в лес – двое, где должно было быть больше.

А сзади, в разорванном небе над горами, закружили первые вороны.

Беззвучные.

Как похоронный звон.

Деревья по краям тропы стояли мертвые, их скрюченные ветви тянулись к небу, словно руки утопающих. Почерневшие листья шелестели печальную песнь забвения, осыпаясь серым дождем при каждом порыве ветра. Они падали на землю беззвучно, превращая тропу в погребальный саван.

Даже вороны безмолвствовали, сидя на голых сучьях. Их обычно жадные, блестящие глазки теперь смотрели пусто, словно скованные ужасом перед тем, что несли с собой эти двое.

На третий день пути Седой резко остановился.

Его уши – острые, звериные – дрогнули. Ноздри расширились, ловя незнакомый запах.

— Слышишь?

Голос старика звучал хрипло, но в нем дрожала какая-то странная нота. Надежда? Или просто усталость?

Мирослав прислушался, напрягая слух.

Сначала – ничего. Только шелест мертвых листьев под ногами, только свист ветра в голых ветвях.

Потом...

Пение.

Где-то впереди, за поворотом, звучала песня. Простая, незатейливая – такая, какими матери убаюкивают детей. Но в этом проклятом лесу, где даже птицы боялись подать голос, она звучала как чудо.

Голос – молодой, чистый, не знающий ужаса. Он звенел, как ручей в первые дни весны, подобный первым лучам солнца после долгой ночи.

Они вышли на опушку.

Солнце, золотое и щедрое, лилось сквозь редкие кроны, рисуя на земле узоры из света и тени. Воздух был наполнен ароматом нагретой хвои и свежескошенной травы – простым, земным, таким живым после смрада пепелища.

У ручья, словно нежный цветок среди пепелища, стояла девочка лет семи. Она босиком ступала по влажному мху, ее пальчики ловко срывали полевые цветы – синие, желтые, белые, складывая их в пестрый букет. Солнце играло в ее русых волосах, превращая их в жидкое золото.

Увидев воинов, она не испугалась – озарила их искренней улыбкой.