Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

Одно слово. Твердое, как камень.

— Я первый.

Он не ждал ответа. Переступил зловещий порог — и мир изменился.

"Лютоволк" вспыхнул с такой неистовой силой, что на миг озарил кошмар, таившийся внутри.

Стены пещеры были не просто черными — они живыми. Покрытые чем-то вроде кожи, они медленно пульсировали, будто впитывая свет. Пол под ногами оказался не камнем, а чем-то упругим, слегка поддающимся, словно он ступал по спинам погребенных.

А впереди...

Впереди тьма сгущалась, принимая очертания.

Стены пещеры были живыми.

Они не просто пульсировали — они следили. Покрытые слоем вязкой, полупрозрачной плоти, они сжимались и разжимались, как гигантские легкие. Вязкая слизь стекала по трещинам в камне, оставляя за собой мерцающие следы, словно слезы исполинского существа.

В этой мерзкой массе то и дело проступали лица — не отражения, не игра света, а настоящие, искаженные в последнем мгновении перед смертью. Они всплывали, будто пытаясь вырваться, с открытыми в беззвучном крике ртами, с глазами, полными немого ужаса. Одни исчезали, другие появлялись вновь — целый хор замурованных страдальцев.

— Прежние путники, — прошептал Дар, и голос его дрогнул впервые за долгие годы.

Он знал, что значит эта пещера. Знакомые черты мелькали среди остальных — те, кто ушел до них и не вернулся.

Но Мирослав сделал шаг вперед, и в голосе его звенела сталь, холодная и неумолимая:

— Не мы.

Он не смотрел на стены. Не позволял им завладеть его мыслями. "Лютоволк" в его руке пылал яростным синим пламенем, отбрасывая на стены дрожащие тени — и на миг мерзкие лики отшатывались, словно боялись этого света.

Туннель уходил вниз, в самое сердце горы, в самое пекло преисподней.

С каждым шагом стук становился все громче, все навязчивее — уже не просто удары, а зов, зов чего-то древнего, чего-то, что ждало их веками.

Где-то впереди ждал их враг.

Тот, кто начал эту войну.

Тот, кто должен был ее закончить.

И конец этой проклятой войны будет здесь.

Пещера внезапно раздалась вширь, открыв взору огромный, зловещий зал.

Своды терялись в высоте, словно ребра колоссального зверя, а под ногами камень сменился чем-то иным — живым, дрожащим, покрытым тонкой пленкой скользкой слизи. Воздух гудел низким, нечеловеческим гулом, наполненным тысячью шёпотов, сливающихся в один протяжный стон.

В самом центре, на каменном возвышении, покоилось Оно.

Не тварь. Не чудовище. Не порождение тьмы.

Исток.

Громадная, пульсирующая масса, напоминающая сердце, но размером с дом. Его поверхность была покрыта мембраной, сквозь которую просвечивали черные жилы, переплетающиеся в безумных, не поддающихся логике узорах. Оно дышало — медленно, тяжело, и с каждым вздохом нити натягивались, передавая пульсацию вглубь земли, словно невидимые нервы всего мира.

От него во все стороны тянулись нити — тонкие, как паутина, но прочные, как сталь. Они мерцали тусклым, больным светом, впиваясь в стены, в потолок, уходя вглубь, опутывая землю, как гнилые корни. Каждая нить была вплетена в саму реальность, в плоть мира, высасывая из него жизнь, перемалывая в нечто чужеродное, в яд.

— Это… — начал Дар, но слова застряли у него в горле, превратившись в хриплый выдох. Его пальцы непроизвольно сжали древко топора так, что кожа побелела на костяшках.

Мирослав поднял "Лютоволка", и в глазах его полыхнул неистовый огонь — не просто ярость, а нечто большее. Озарение. Предназначение.

— Это конец.

Его голос прозвучал как удар колокола — тяжело, неизбежно.

И он шагнул вперед, навстречу своей судьбе.

В тот же миг нити затрепетали, как живые. Будто вся пещера вздохнула, содрогнувшись от его шага. Воздух наполнился треском ломающейся магии, словно рвалась незримая паутина вековых чар.

Из кромешной тьмы, словно из небытия, поднялись фигуры.

Не твари. Не чудовища.

Люди.

Но какие!

Шаманы Севера стояли перед ними — высокие, сгорбленные годами, что растянулись в вечность. Их лица были покрыты ритуальными шрамами, складывающимися в древние руны проклятий. Глаза, когда-то полные мудрости, теперь были пусты, как зимнее небо над тундрой. На них болтались плащи из шкур священных зверей, а в костлявых руках они сжимали посохи, увенчанные желтыми, как болезнь, кристаллами.

— Жрецы Ледяного Круга… — прошипел Седой, и в его голосе смешались ненависть и невольный трепет. Он узнавал знаки на их одеждах — те самые, что когда-то видел на стенах проклятых капищ в далеких северных землях. — Те самые, что продали свои племена в обмен на вечную жизнь во тьме.

Мирослав оскалился, обнажая хищный оскал.

— Значит, скальды не врали.

Его меч взревел в ответ, пламя вспыхнуло ослепительным белым светом, выжигая тени.

И с яростным криком, в котором звучала ярость поколений, он бросился в бой.

Первым пал высокий старик с посохом, обвитым кишками ворона. "Лютоволк" прошел сквозь него, как сквозь дым, но вместо крови хлынул черный песок.

Битва началась.

И в этот раз — последняя.

Клинок рассек первую нить, и она с шипением рассыпалась в прах.

Будто лопнула струна в гигантской арфе мироздания. Воздух взвыл, наполняясь горьким запахом сожженной магии и чем-то еще — древним, забытым, тем, что не должно было быть потревожено.

Зал содрогнулся, как живой, и стены задрожали в конвульсиях. Из трещин в камне хлынула черная смола, а с потолка посыпались осколки кристаллов, сверкающие, как слезы богов.

Шаманы Севера издали душераздирающий вопль — не один голос, а сотни, слившиеся в единый кошмарный хор. Голоса детей, стариков, воинов — всех, чьи души они поглотили за долгие века служения тьме. Их иссохшие тела рванулись вперед, посохи с пылающими кристаллами поднялись для удара...

Но воины уже стояли стеной.

Седой рвал врагов когтями, превращая древних колдунов в кровавое месиво. Каждый удар его топора сопровождался хрустом ломающихся костей и шипением рассеивающейся черной магии.

Дар и другие рубили нити, освобождая землю от скверны. С каждым рассеченным волокном Исток слабел, а его пульсация становилась все более хаотичной.

А Мирослав, словно одержимый, шел к центру.

К Истоку.

Его меч "Лютоволк" горел теперь белым, ослепительным пламенем, ярче северного сияния, горячее ядра звезды. Свет его прожигал тьму, заставляя шаманов отшатываться с воплями ужаса — впервые за тысячелетия они узнали страх.

— Хватит, — прорычал Мирослав.

И вонзил клинок в пульсирующую массу.

Мир взорвался.

Ослепительная волна света смыла все — и шаманов, и нити, и саму тьму. На мгновение показалось, что время остановилось, а потом… время остановилось.

Когда Мирослав открыл глаза, он лежал на каменистом склоне горы, словно выброшенный волной на берег.

Солнце, которого он не видел долгие дни, слепило глаза. Воздух был чистым, холодным и невероятно свежим после удушливой тьмы пещеры. Тело ныло от сотен мелких ран, а в ушах стоял звон, будто он пережил падение с высоты.

Чёрные Горы трещали и рассыпались, как перегретый камень, обращаясь в пепел.

То, что веками стояло нерушимо, теперь разрушалось на глазах. Камни крошились, скалы оседали, и со склонов уже катились первые лавины серой пыли. В воздухе стоял странный запах — жжёного железа и чего-то древнего, что теперь наконец превращалось в прах.

Седой стоял рядом, его шкура была покрыта слоем серой пыли.

Он казался внезапно постаревшим — его могучая стать сгорбилась, а в глазах, обычно полных ярости, теперь читалась только усталость. Он смотрел на рушащиеся горы, и его пальцы непроизвольно сжимались, будто ища опору в пустоте.

— Где остальные? — прохрипел Мирослав, пытаясь подняться.

Голос его был хриплым, разбитым. Горло пересохло, а губы потрескались от жара, что шёл от "Лютоволка" в последние мгновения битвы.