Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

— Вы оттуда? — спросила она, кивнув в сторону почерневших гор, что все еще маячили на горизонте, как плохой сон.

Голос ее звенел, как ручей, по которому она только что бегала.

Мирослав медленно кивнул, чувствуя, как к горлу подступает ком.

Он ждал страха. Ждал, что она отпрянет, почуяв на них запах смерти, тень Истока. Но девочка лишь внимательно рассмотрела их – Седого с его звериными чертами, Мирослава с его опаленным лицом и черным мечом за спиной – и улыбнулась шире.

Девочка протянула ему цветок – обычный, желтый, с дрожащими каплями росы на лепестках.

— Тогда возьми. — Она потянулась на цыпочках, чтобы лучше разглядеть его лицо. — Мама говорит, кто победил тьму, тому земля дарит самое красивое.

Он бережно взял цветок.

Его пальцы – грубые, покрытые шрамами и ожогами – дрогнули, принимая этот хрупкий дар. Он ждал, что лепестки почернеют, свернутся, как всегда происходило, когда тьма внутри него касалась чего-то живого.

Но...

Лепестки не завяли в его ладони.

Они трепетали на легком ветру, росинки сверкали на солнце, и весь цветок казался крошечным светильником, зажженным в честь их победы.

— Спасибо, — прошептал Мирослав.

Девочка рассмеялась и, развернувшись, побежала к стоящей поодаль деревне, где из труб уже поднимался дымок, а на улицах слышался смех.

— Идем? — прохрипел Седой.

Мирослав посмотрел на цветок, потом на "Лютоволка" за спиной.

Меч, некогда пылавший яростью, теперь был тихим.

Но в его глубине, в самых трещинах, что покрывали клинок, мерцал слабый свет – не белый, не синий, а золотой, как этот простой полевой цветок.

— Идем, — сказал Мирослав.

И они пошли к дыму, к смеху, к жизни.

А цветок в его руке так и не увял.

Дома Мать ждала на пороге, ее лицо изрезано морщинами тревоги.

Она стояла, опершись о косяк, будто не решаясь сделать шаг навстречу. В глазах – целая буря: страх, надежда, горечь долгого ожидания. Пальцы, привыкшие к тяжелой работе, судорожно сжимали подол передника, выстиранного до белизны.

Она смотрела на Мирослава, на Седого, на выжженную пустоту за их спинами.

Видела, как они шатаются от усталости. Как кровь сочится сквозь повязки на их телах. Как тени под их глазами глубже, чем должны быть у живых.

Ничего не спросила, не проронила ни слова.

Просто обняла, прижав к себе, словно спасая от вечного холода.

Ее руки дрожали, но объятия были крепкими – такими, какими обнимают детей, вернувшихся с войны. В этом прикосновении было все: и "я ждала", и "как же я боялась", и самое главное – "ты дома".

Велена стояла у стола, в руках – чаша с дымящимся отваром.

Сестра. Младшая, но уже с мудростью старухи в глазах.

— Пей, — тихо сказала она, протягивая чашу. — Потом поговорим.

Мирослав выпил залпом. Горечь обожгла горло, но через мгновение по телу разлилось живительное тепло.

Он почувствовал, как усталость отступает, как раны перестают ныть, как в груди снова появляется место для чего-то, кроме боли.

— Они все… — начал он, запинаясь.

Голос предательски дрогнул. Перед глазами встали лица – Дара, Лютого, десятков других. Тех, кто остался там, в пепле.

— Знаю, — перебила мать, гладя его по голове. — Но ты вернулся. Значит, не зря.

Ее ладонь была шершавой, теплой, родной.

Он хотел возразить, сорваться, выкрикнуть слова отчаяния, но вдруг заметил – "Лютоволк" на стене слегка дрогнул.

Не вспыхнул яростным пламенем. Не засиял победным светом.

Просто отозвался на его возвращение.

Тихо. Сдержанно. По-семейному.

Седой усмехнулся одними уголками губ:

— Значит, не все еще кончено, воин.

Его желтые глаза блеснули в полумраке избы.

Мирослав посмотрел на цветок в руке – он все еще не увял, храня в себе искру жизни.

Желтый, простой, с каплями росы на лепестках. Как обещание.

За окном робко запела птица, провозглашая рассвет новой надежды.

Сначала одна. Потом другая. И вот уже весь лес наполнился трелями, будто природа сама решила отпраздновать их возвращение.

Жизнь продолжалась, вопреки всему.

Мать накрыла на стол. Велена разлила травяной чай. Седой, прикрыв глаза, грел у печки обмороженные пальцы.

А Мирослав сидел, сжимая в ладони цветок, и впервые за долгое время почувствовал –

Он дома.

И это главное.

Эпилог.Когда цветет папоротник

Деревня жила, наполненная новыми надеждами.

Прошли недели, наполненные простыми радостями. Месяцы мирного труда под ласковым солнцем.

Мирослав работал в поле, чувствуя, как теплая земля согревает его босые ноги. По вечерам он учил деревенских мальчишек владеть деревянными мечами, а их звонкий смех разносился по округе. "Лютоволк" теперь висел на почетном месте в доме, окруженный полевыми цветами, которые каждое утро приносили благодарные односельчане.

Однажды из столицы прискакал гонец с золотой грамотой - князь Святослав объявлял о своей свадьбе. "Женится на варяжской княжне Ингигерде", - читали вслух старейшины, а народ ликовал. Этот союз сулил мир северным границам и новые торговые пути.

Свадебный пир в столице гремел на весь посад. В княжьих палатах, уставленных бочками с медовухой и жареными тушами оленей, собрались все знатные роды. Мирослав стоял у резных столпов, опираясь на "Лютоволк" в новых ножнах – подарке от Святослава.

Вдруг гул толпы стих – в дверях появилась она.

Алена Волкодав шла через зал, и казалось, само пламя в светцах склонилось перед ней. На ней было платье цвета кровавой зари, перехваченное серебряным поясом с волчьими головами. Но не наряд заставил Мирослава забыть дыхание – ее осанка, гордый изгиб бровей, взгляд, в котором читалась мудрость не по годам.

– Последняя из Волкодавов, – прошептал кто-то за спиной Мирослава. – Говорят, одна растоптала отряд разбойников, когда те напали на их усадьбу...

Алена остановилась перед княжеским столом. Ее поклон был исполнен достоинства:

– Князь Святослав. Княгиня Ингигерда. Мой род приветствует ваш союз.

Ее голос – низкий, звучный – заставил Мирослава непроизвольно выпрямиться.

И в этот момент она повернула голову и посмотрела прямо на него.

Глаза.

Боги, эти глаза – серые, как зимний рассвет, с золотистыми искорками, словно отражающими пламя очага.

– А это кто? – громко спросила Алена, указывая подбородком в сторону Мирослава.

Тишина в зале стала звенящей.

Святослав усмехнулся:

– Мирослав Ольхович. Тот, кто выстоял там, где другие пали.

Алена медленно обошла Мирослава вокруг, изучая его с ног до головы. Внезапно ее пальцы молнией рванулись к его поясу – он едва успел перехватить ее запястье.

– Силен, – констатировала она, не пытаясь вырваться. – Но "Лютоволк" затупился с тех пор, как попал к тебе.

В зале ахнули.

Мирослав почувствовал, как по спине пробежал жар.

– Может, ты возьмешься его заточить, Волкодав? – бросил он, сжимая ее руку.

Ее губы дрогнули в почти неуловимой улыбке.

– Может. Если докажешь, что достоин носить его.

Святослав громко рассмеялся, поднимая чашу:

– Кажется, следующую свадьбу будем справлять скоро!

Но Мирослав уже не слышал шуток. Он смотрел, как Алена уходит, унося с собой запах полыни и стали, и понимал – эта встреча изменит все.

Где-то в глубине "Лютоволк" слабо дрогнул, будто узнав родную душу.

После пира Мирослав не мог выбросить из головы ту странную встречу. Он вышел в княжеский сад, где лунный свет серебрил липы, и вдруг услышал за спиной:

— Ольхович.

Алена стояла у фонтана, держа в руках два меча. Его "Лютоволк" и свой клинок — узкий, как волчий клык.

— Думала, убежишь, — бросила она, швырнув ему его же оружие.