Предатель (ЛП) - Райан Энтони

— Нет, понимаете. — Делрик собрал в сумку остатки своих вещей и перекинул ремень через плечо, поднимаясь на ноги. — Писарь, я больше ничего не могу для вас сделать. Простите.

— Просящий, — сказал я, когда он подошёл к двери камеры, отчего Делрик, уже поднявший руку, чтобы постучать охране, замер. — Вам нужно бежать. Выберите тихий момент и убирайтесь от неё как можно дальше. Но не медлите. Иначе знание, которым вы обладаете, станет вашей гибелью.

Делрик ещё секунду держал руку, а потом опустил её и сунул в сумку.

— Пришлось постараться, чтобы скрыть это, не так ли? — сказал он, снова присаживаясь возле меня. Потом открыл руку, и в ней оказался небольшой свёрток, завёрнутый в хлопок, несколько испачканной тем местом, куда я его спрятал, когда притворялся, что писаю. Сжав ягодицы, я понял, что целитель осматривал меня усердно.

— Не буду спрашивать, что это, — добавил Делрик, снимая хлопок, под которым была склянка, которую дала мне Лорайн. — Но казнь предателя — отвратительная штука, так что не стану лишать вас возможности побега.

Я хотел было сказать, что я слишком большой трус, чтобы совершить самоубийство, но не стал. У меня для этой склянки было другое применение. Лучше, если Делрик будет думать, что это его последний акт сострадания к бывшему товарищу.

— Спасибо, — сказал я, взяв склянку, и тихо добавил: — Помните, что я сказал. Бегите как можно быстрее и дальше.

Он не подал никакого знака согласия, только бросил последний прощальный взгляд, а потом вернулся к двери и громко постучал, вызывая охранника. Та открылась почти немедленно, отчего я заподозрил, что стоявший по ту сторону человек старался подслушать наш разговор. Я мельком увидел суровое, грубое и знакомое лицо, когда дверь открылась, позволяя Делрику выйти, а затем захлопнулась с гулким грохотом.

Я не слышал слов заявления восходящей-королевы со ступеней останков Куравельского собора. Даже несмотря на все способности Эвадины, её голос не достигал меня здесь. Впрочем, крики я слышал. Громадное излияние благоговейного одобрения продолжалось будто бы целую вечность. Позднее я узнал детали её речи, но слова, написанные на бумаге, наверняка не смогут передать то, что, наверное, стало её самым сильным выступлением. Она осудила Алгатинетов за обман и трусость и вынесла смертный приговор Артину, его матери и всем, кто до сих пор стоял под их знамёнами. «С этих пор, друзья мои, мы не можем больше позволить себе роскошь милосердия». Её публика, состоящая из солдат и участников священного похода, приветствовала всё это с радостью и самоотдачей, но именно её последнее откровение вызвало великий хор преклонения.

— Знайте же, что этим самым утром меня посетил Серафиль, — сказала она им. — И от его благословенного прикосновения я получила величайший дар. Давно я страдала от знания, что служение Ковенанту лишит меня радостей материнства. Это бремя я несла с радостью, хотя и с болью. Теперь боль закончилась, ибо Серафили постановили, что это королевство, ныне возвращённое Ковенанту Возрождённому, не может погрузиться в разобщённость и распри, возникающие из-за неопределённости преемственности. Знайте же, что в утробе моей растёт дитя. Дитя, которому дали жизнь сами Серафили. Дитя, которое однажды взойдёт по этим самым ступеням и наденет эту корону. Дитя, которое завершит великое дело, начатое нами. Это дитя поведёт ваших детей и внуков к величайшей славе. Это дитя будет не просто восходящим-монархом, но превосходящим-императором. Под божественным руководством этого ребёнка весь мир познает любовь Серафилей.

По правде говоря, несмотря на все мои научные увлечения, я по-прежнему рад, что не стал свидетелем этой судьбоносной речи. Признаюсь, быть может частично оттого, что в ней Эвадина совершенно не упомянула меня. Ни единого слова, даже для того, чтобы осудить моё предательство или соврать о моей мифической роли в каком-либо коварном заговоре Алгатинетов. С этих пор линия Элвина Писаря — иску́пленного разбойника, который сражался за Воскресшую мученицу, когда она стояла на эшафоте, такого видного командира, — будет полностью вычеркнута из её истории.

— Разбирательство, — тихо, но горько проворчал я, слушая продолжающиеся крики. Не будет мне никакого судебного разбирательства. Делрик был прав. Я сохранял жизнь по единственной причине: Эвадина до сих пор питала ко мне любовь. Моя самая блестящая перспектива — провести оставшиеся годы в этой камере. А самая мрачная — рано или поздно она обнаружит, как её привязанность истощилась до такой степени, что моё тревожное существование больше нельзя терпеть. Я находил такой исход более чем вероятным. Понимала Эвадина или нет, но она была порождением злобы. Такое существо — а именно так я теперь думал о ней — скоро захочет по-тихому от меня избавиться.

Таким образом, мои возможности были ограничены. Я мог прямо сейчас организовать в некотором роде побег. Если верить Лорайн, содержимое склянки, которую я снова отправил в неудобное тайное место, было настолько мощным, что хватило бы всего одной капли. Но я просто не мог этого сделать, какими бы пугающими ни были мысли о многолетнем заключении или предстоящем убийстве. За эти годы я приобрёл некоторое смирение, но уровень моего самоуважения никогда не опускался настолько низко, чтобы допускать даже малейшие мысли о самоубийстве. А значит, оставался только один путь.

Выбор времени имеет решающее значение. Мне нужно было вылечиться, но не настолько, чтобы мои пленители решили, что я полностью здоров. Но и слишком долго медлить нельзя. Я почти слышал, как Эвадина борется со своими мыслями, переходя от нашей общей иллюзии любви к моменту моего предательства. А ещё ребёнок. Наш ребёнок. Чем больше я об этом думал, тем больше мысль о том, что мой сын или дочь будет расти под опекой Эвадины, разрасталась до тошнотворных размеров. Сама идея отцовства всегда была выше моего понимания. Я никогда не желал это бремя ответственности, даже если бы моего ребёнка не ждало тираническое правление безумной матери.

«Не думал о всём этом, когда спал с ней», напомнил я себе, и на ум пришёл один из редких афоризмов Лорайн: «Все мужчины податливы, как глина, когда позволяют херу управлять мозгом». Нахлынувшее чувство вины и самоуничижения заставило меня задуматься, а не входило ли это в план Эвадины с самого начала? Чтобы обеспечить триумфальное восхождение, наследник был ей жизненно необходим. Наследник, обладающий дарами нас обоих. Что за чудовище она сделает из такого ребёнка? Эта мысль казалась мне непереносимой. Я никогда не был склонен к клятвам и тому подобному, но, лёжа в этом сыром, холодном каменном ящике, я поклялся, что вырву своего ребенка у Эвадины, даже если это будет стоить мне жизни. Если бы ум у меня был более рациональным, то я, возможно, остановился бы и подумал, сколько ещё чужих жизней это будет стоить.

Прошли две недели унылой рутины. Мне нечем было царапать метки на стене, и потому, чтобы отмечать проходящие дни, я скручивал в петли редкие разбросанные по полу соломинки. Раз в день открывалась дверь, и тюремщик с суровым лицом приносил миску каши и стакан воды, а потом заменял ведро с моими отходами. Забрав вчерашние миску и стакан, он покидал камеру и захлопывал дверь, не обменявшись со мной ни словом. Я узнал в этом мужчине любезного вертухая, который вёл меня в камеру Магниса Локлайна записывать завещание. И всё равно я не предпринимал попыток прервать его напряжённое молчание. Чтобы навести на меня тоску, хватало и невыразительного, непроницаемого выражения его грубого лица. А ещё мне не хотелось устанавливать никаких связей с человеком, которого, вероятно, скоро придётся убить. Когда охранник приходил, я тщательно падал на тюфяк и бросал на него жалкий, несчастный взгляд, дрожа и содрогаясь. Лучше бы он думал, что я всё ещё не выздоровел, хотя Делрик, как обычно, отлично выполнил свою работу, и моя рана хорошо зажила, не выказывая никаких признаков гниения.