Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина

— Позаботься о ней. Совсем плоха.

Свой голос я и не узнавал, он был лишен краски и жизни. Тихий поджал досадливо губы, но ничего не сказал. Подсунув руку под коленки медведицы, поднял ее на руки и унес вглубь аккуратненьких домов.

Добрый открыл было рот, что сказать, но умолк. Все отворачивали головы, стоило столкнуться со мной взглядом.

Рядом безмолвной тенью подошел Мирон, он опустил свою лапу мне на плечо. Я не шелохнулся и даже не глянул на него. Чуть поодаль у крыльца главного дома мелькал голубой подол платья Озары. С опухшими от слез очами она шмыгала носом и баюкала дитя в свертке на руках.

— Третьяк…

— Уведи жену домой, Мирон. Ветренно сегодня. У вас дитя.

— Третьяк… — он снова попытался заговорить, но я холодно процедил, пряча очи от жалостливого взгляда Озары.

— Уведи, я сказал.

Прочеканил со сталью. И бер меня не ослушался. Оставив меня в покое, двинулся к младой жене и дочери. Накрыл плечи нареченной своими ладонями, защищая от ветра, уводя прочь.

Вот и ладно. Мне не нужна их жалость и сочувствие. Мне бы кто провел, из доброты душевной, когтями по горлу. Так, чтобы кровь брызнула, как из подземного ручья. Чтобы долго не мучиться, покинуть этот мир.

Жаль, таких добрых существ вокруг меня не сыскать.

Где-то вдали, словно звон грома, раздался стальной голос вождя на главной площади под нытье и рыдание местных баб.

— Погибших похоронить тихо, и без обряда, надлежащего охотнице. Они подобной чести не заслужили! Оставшихся самок, что участвовали в том балагане, обстричь налысо и отправить на пять весен на послушание в храм Мораны.

— У черных волкадаков? На пять весен-то? — зароптали бабы постарше, но Гром спуску не дал. Жестко их осадил.

— Да! Но прежде всыпать каждой по двадцать плетей!

— Что?

— Да как так?

— Охотницам? Самкам? Будущим матерям?

Народ гудел и недовольствовал. Таких жестких наказаний у нас давно не было.

— Тихо, я сказал! — рявкнул вождь, и все разом умолкли. — Это мое последнее слово! Обезоружить всех охотниц! Отныне вы лишены этой привилегии! И не будь бабами, способными зачать дитя, убил бы каждую на хрен, за то, что вы сотворили с моей невесткой!

Теперь они не были так смелы и дерзки. Повидав смерть собственными очами, смутянки понимали: не самую плохую участь им уготовил бер.

— Добрый! Исполняй наказание!

Бер нерешительно потоптался на месте, вытащив плеть из-за пояса. Бить женщин у нас не принято, даже заслуженно. Особенно перед всеми.

Послышался треск разорванных рубах. Самок подвесили за руки на веревках и обнажили спины. Рыдание обрушилось лавиной на главную площадь. Добрыня и остальные два бера мялись, не спеша приводить наказание в исполнение. Им было жаль Наталку, я не сомневался. Но уважение перед самкой мы все впитали с молоком матери.

Впрочем, наказание все-таки привелось в исполнение. Правда, совершенно не той рукой, коей все ожидали.

— Подержи-ка Желанну, Мирон. — неожиданно сбоку раздался голос Озары. Как и все, они вышли на площадь услышать слово вождя. Бер обескураженно перенял сладко сопевшую малютку на руках, позволив жене шагнуть к столбам позора. Протянув руку Добрыне, она тихо потребовала:

— Уступи кнут, брат.

Тот сглотнул, но послушно вложил кожаную рукаятку в узкую ладонь сестры.

Медведица решительно и громко уточнила у Грома:

— Позволяешь, вождь, исполнить твое слово?

— Позволяю. — Тот мрачно кивнул.

Засвистел кожаный язык кнута в воздухе, и раздался первый душераздирающий стон, что огласил округу.

Второй удар.

Третий.

Четвертый.

Озара била ровно, не щадя.

— Что ж ты творишь, окаянная?! — Вскрикнула в сердцах, размазывая по лицу слезы, мать медведицы, что принимала наказание, яростно и ненавистно рассматривая златокудрую. — Вы же вместе росли! С одной тарелки ели, дрянь такая?!

— Росли вместе, — Кивнула согласно Озара, на миг отпустив плеть вниз. — Только жена Третьяка лечила и спасала, а твоя — невинных угробила. Что творю? То, что ты, Малява, в детстве не сотворила, воспитаю твою дочь! Меня Наталка дважды с Нави вытащила! А вы только туда и толкали. Так будь я проклята, если оставлю ее смерть неотомщенной!

Снова свист хлыста, и по белой спине наказуемой потекли жирные капли крови. От услышанных слов из толпы зевак оторвалась еще одна женщина. Взяв кнут у мужа, она решительно встала за спиной другой наказуемой. Раздался еще один вой, полный мучений. Третьей, как и ожидалось, стала Агнеша.

Ровно двадцать. Не больше, не меньше. Не щадя рук и принимая ненавистный взгляд родни наказуемых. Впрочем, мне не было дела до больных стонов и плача горе-матерей и отцов, мои очи неустанно рассматривали в толпе корень всего зла.

Ту, что сгубила пару дурех, кинула под кнут этих и обрекла на мучительную смерть мою жену.

Завидав мой взгляд, мать оставила свою свиту и шагнула ко мне.

— Третьяк, твое горе…

— Весна.

Шепнул я осевшим грубым голосом, глядя в притворное лицо матери. Медведица сглотнула, стараясь сохранить лицо.

— Что?

— Наталка несла мою дочь… — Сглотнул я через силу. — Весну. Твою внучку! А ты…

— Сын мой, я понимаю твое горе, но нет моей вины!

— Замолкни! — Рявкнул я настолько, что даже плач получивших порку самок угас. Мать поджала губы, пытаясь улыбнуться, но глаза ее бегали. Она хотела прикрыться традициями, но не могла. Не после того, как Гром плюнул на них и высек публично пятерых ее дурных приспешниц.

— Сынок… — Она шагнула ко мне, желая коснуться руки, но я грубо оттолкнул ее ладонь.

— Не сын я тебе больше. — Слова покинули ум так легко, будто давно просились наружу. Пустота заволокла душу. — Перед предками отрекаюсь от тебя и от рода вашего поганого.

Бросил и под всеобщие охи развернулся и покинул площадь. Неинтересно мне наблюдать за чужими стенаниями и болью. Да, вождь совершил ранее неведомую нам дерзость. Одарив по заслугам виновниц. Жаль, что ради этого прежде должна была сгинуть моя душа.

Ноги сами меня принесли в маленький задний двор у кухни. Здесь никого не было в ночи, и, осев, словно брошенный мешок, на крыльцо, я уставился в звездное небо.

— Почему вы ее отняли у меня?

Спросил у богов. Тишина стала мне ответом. Выть хочется. Рвать, метать. И просто разреветься, как дитя. Я сам запутался. Мне жизни больше не хотелось.

— Почему ты не на площади?

Вопрос прозвучал ровно и безцветно, ровно тогда, когда я почуял тонкий аромат каленого железа и горькой рябины за спиной. Гроза бесшумно соскользнула по деревянному полу и осела рядом на крыльцо.

— Там ничего интересного.

Молвила она легко, со скукой в голосе. На миг мы оба замолчали. Пусть эта девка и была чужой, да только в ней не чувствовалась та удушающая жалость, что в остальных. Видеть ее, слышать, чуять и при этом знать, что они ничего не сделали, дабы спасти ее, сдирает с меня шкуру до мяса!

— По дому гуляет молва, что пещеру вандоса вы нашли на южных перевалах. Ближе к землям черных беров и к дубовому лесу.

Я безвольно кивнул.

— В полдня пути от места, где мы видали те следы.

— А скольких деревенских вандос умыкнул?

— Не помню.

— А ты вспомни, Третьяк. — с нажимом молвила медведица.

Черная буря разнеслась внутри меня, поджав уста до крови, я угрожающе прорычал:

— Не тереби мне раны, Гроза. Мне сдохнуть охота, а не разговоры вести!

Впрочем, медведица не впечатлилась моему злобному тону, лишь цокнула языком, подымаясь на ноги.

— Сдохнуть всегда успеется, бер. А вот… — договорить она не успела, сбоку у колодца мелькнула огромная тень. Младой голос бера рассек тишину.

— Пятерых. — Я не сразу узнал парнишку. Кажись, он один из учеников Доброго. Это он и его друг отвечали за мою Наталку. Первый ее сопровождал, пока медведицы его не вырубали, а этот… Кажется, Олег за Озарой присматривал. Юный бер потоптался на месте, виновато уводя от меня взгляд. — Троих мужиков и двух баб.