Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина

Упрямо молвила женщина. Дерзя открыто мужу. На что мужчина терпеливо молвил:

— У них там бабы на сносях, голубошка моя. Не пустит черный целительницу, да и еще при такой непогоде. Переждать надо. Еще чуточку…

— Не выдержит она! Слышишь… сердечко с надрывом стучит!

— Выдержит, голубка моя. Выдержит, раз из лап вандоса вырвалась…

На моем лбу легла широкая теплая ладонь. Я чуяла, как незнакомец отдает мне силы и притупляет чувства тревоги.

Тихонько успокаиваясь и уходя в объятья сна.

Мое следующее пробуждение было не менее болезненным. С трудом разлепив веки, я уставилась в деревянный потолок из светлой сосны. Сглотнула и тут же поморщилась. Обсохшее горло царапнуло от боли.

Где я?

Надобно встать. Да… и воды…

Я приподнялась на трясущихся руках и уперла ладони в мягкий лежак подо мной. Мутно оглядела пространство. Завидев на уголке стола у кровати глиняный кувшин, потянулась к нему. И принюхалась. Ромашковый чай.

Чуть не подавившись, я жадно глотала жидкость. Ощущая, как тело взбодрилось маленько. Тяжело дыша, я оторвала тару от рта и вернула с тихим хлопком на стол. Тяжело дыша, на миг зажмурилась, пытаясь вернуть в порядок думы.

Ты среди людей, Наталк… Успокойся. Не в ужасной пещере впеноса. Нет вокруг ужасного смрада крови, ужасающего страха и смерти. Нет обглоданных костей под ногами.

Раскрыв веки, я глянула уже лучше на пространство вокруг. Обычная добротная комнатушка. Деревянные стены. На двух из них искусно вышитые настеники. На черной основе была изображена охота волков. Белые хищники преследовали оленя с ветвистыми рогами. По краям изделия отдавали зеленью очертание сосен и цветочки красными всполохами.

Красиво.

А в основном всё просто. На полу шкуры лесной жевености. Небольшое оконце с боку. Два сундука, сложенные один на другого у стены. Столик возле кровати. И сама кровать.

Сразу бросалось в глаза, что хозяйка дома та еще мастерица. Цветы на пододьялниках, казалось, сейчас распустятся на глазах, как живые.

Неожиданно я присмотрелась внимательней на узоры, что змейкой бегали по белой наволочке.

Боги, так это не может быть…

Удивленно распахнув очи, я ухватила одной рукой рукав своей ночнушники, очевидно одолженной у хозяйки терема. Нежно-розовые бутоны роз струились и по подолу, и по рукову, и по горловине одежды. С красивыми трехгранными цветочками.

Я уже видела такие цветы. И эту вышивку… Видала. Видала. Не раз и не два. Я даже иногда носила такие рубашки.

Перед внутренним взором мелькнула вспышка воспоминания.

Военный лазарет в лагере. Вокруг стонут раненые, вихрем между ними скользит хрупкая девичья фигура. Серебристые волосы заплетены в две толстые косы, вниз по узким запястьям струятся рукава голубого платья, а на них такие же нежно-розовые бутоны с распахнутыми неровными лепестками и трехгранными листочками. Только ей матушка отправляла расшитые рубахи с дивными цветами и птицами.

— Пришла в себя, милая? Ну слава богам! Они услышали мои молитвы!

Из спирали воспоминания меня выдергивает приятный женский голос. Я поднимаю на нее широко распахнутые очи, и тугой комок горечи застывает в горле.

Черные косы собраны в розу на затылке, прикрепленные деревянной шпилькой. И пусть у нее угольные волосы, пусть ярко-зеленые весенние очи. Пусть она намного меня старше. Но черты лица, изворот носа, контур губ, ямочка на щеках. Невысокий лоб и выражение заботы лица. Все это напоминают мне об единственном человеке. Боевой подруге и некровной сестре.

— Ну что ты, милая? Болит что?

Незнакомка садится на край кровати рядом, тепло заглядывает мне в очи с легкой тревогой.

— Ма… ма-ма.

Вырывается у меня с хрипом, как у маленького ребенка, только выговорившего первое слово.

— Девонька моя…

С нескрываемой тревогой она гладит меня по макушке.

— Мам-ма… ма-ма… — с зайканием шепчу, ухватившись непослушными пальцами за рукав ее платья. — Мам-ма… Сне-сне-жки…

Надрывно шепчу, ощущая, как слезы текут по щекам горячими и горькими ручейками. Женщина застывает на месте с широко распахнутыми очами, пришибленно рассматривая меня.

Ее пальцы на моей макушке начинают дрожать, она медленно проводит ими вниз по моим спутанным волосам.

— Погодь, дитя… — шепчет она с болью, сглатывая, жадно меня рассматривая. — Черные косы… зеленые очи… худенькая… родинка у ушка… Ты… ты Наталка?

На женских ресницах тоже начинают трепетать бусинки слез, она неверуще трогает нежно мое лицо и всхлипывает.

— Ты… с… моей… дев. вочкой… воя-вояла… в одном… пол. полку.

Сглатывает она с болью последнее слово и застывает на мгновение. А я лишь остервенело качаю головой, в состоянии лишь проскулить отчаянно:

— Мам-мама… Не проговорив больше ни словечка, меня неожиданно хватают за плечи и тянут к своей груди, сжав в крепкие объятья.

Меня прорывает на рыдание. Огромный шар одиночества и ненужности, что окружил сердце в плотных тисках в тот момент, когда кончилась война, лопнул. Я почувствовала, что вернулась домой.

Что вернулась к маме.

Что все точно закончилось, что любима.

Что меня ждали, что меня рады увидеть…

— Девочка моя… милая моя… — сквозь слезы тетя Любава гладила меня по спине, прижимая к себе как родную, щекой потеревшись об макушку. — Живая… целехенькая… слава Богам! Как же мы все тебя ждали… как же переживали, мои девочки… ну всё-всё… не плачь…

— Сне-нежа… — зайкаясь, я вцепилась в ее руки, ощущая удушающую вину, не смея заглядывать даже в эти весенние очи. — Ее… она… я…

Я не знала, как сказать матери, что ее дочери уже нет. Язык сворачивался во рту морским узлом. И лучше убейте меня, но лишите этого тяжкойго бремени.

Но ласковые руки нежно взяли мое лицо в ладони. Стирая слезинки с щек большими пальцами.

— И Снежинка, и Яринка, и Марфа, и Стешка… все тебя ждали… все верили… что живехонькой ты где-то по миру бродишь. И не прогадали. Ох, донести побыстре до них эту добрую весть! — она улыбнулась сквозь слезы. И материнской любовью поцеловала мое чело, прижав снова к себе.

— Девчонки… живы?

Шмыгнула я носом, бестолково глянув на красивую женщину, та тяжко вздохнула.

— Конечно живы, девонька. Все мои ласточки вернулись домой, вот теперь и ты… дома.

****

Меня окружили заботой и любовью, коей я могла насладиться только рядом с Третьяком. Сначала затискала в объятьях прибавшая Марфа. За нашу последнию встречу она заметно округлилась в бедрах и теперь прям дышала жизнью. Потом всегда хрупкая и низенькая Яринка прибежала в дом родителей Снежки.

Последней явилась ревущая от счастья Стешка с округлевшим аккуратным животиком, за чей спиной коршуном маячил смутно знакомый мне перевертыш. Мимолетно я заметила следы зубов и на ее плече, и на плече Снежи.

Да, моя седоволосая подруженька, что я похоронила, была счастливо замужем и глубоко беременной, судя по огромному животику.

Не было слов, да бы описать всю мою радость от того, что девоньки мои оказались живыми.

Мне хотелось орать от счастья или же просто тихо разреветься. Впрочем от объятий и распросов я отделилась лишь ближе к вечеру. Стешке поплохело, и ее муж, тревожно сверкая очами, унес на руках сопротивляющуюся беременяшку. Следом за ними ступила и Яринка. Дабы позаботиться о слишком суетливой и чувствительной медноволосой.

За Марфой тоже явились гонцы из стаи черных, пару беременных самок чувствовали себя неважно. А новорожденные девочки некого Яраполка мучились от жара, оттого что зубки резались.

Ушла и она, оставив меня с Снежой один на один. Да, матушка Любава ушла кормить перед сном братьев-близнецов Снежи.

— Так ты теперь замужем за бера?

Аккуратно поинтересовалась она, мы обе сидели на лавке около печи. Ее затопил дядя Буран с утра, несмотря на лето. После жуткой грозы во дворе была лютая холодина.

— А ты за волкадака?

Мы обе кивнули друг дружке. Покосившись на ее округлый животик, я не удержалась от любопытства.