Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина

Нет, из чувства долга Озара, как только их поженили и Желанна уснула, пришла, готовая отдаться ему.

Как и заверяно столетиями, совершая таинство между мужем и женой. Только это было не ее искренним желанием, а скорее благодарством. За то, что укрыл от позора. И признал найденыша своим дитем.

Такой близостиберу не хотелось. Да и Наталка тогда мимолетно шепнула ему оставить Озару на пару лун окрепнуть. Больно ей сейчас должно быть.

Да, Наталка… Он обязан ей многим. И ей, и Третьяку.

Молча ухватившись за ложку, Мирон стал есть. Быстро и размеренно, даже не глянув на рядом притаившуюся на лавке Озару.

— Благодарю.

Кивнул он, отправив в рот последнию ложку похлебки, запивая ее квасом. Медведица робко кивнула.

Они оба замолчали. Странным делом, вроде совсем недолго под одной крышей, но медведица чуяла настроение бера очень тонко. Вот как сейчас… К ее терзаниям и пережевыванием за неспокойные времена в клане и жизнь юной целительницы прибавилось еще и омрачненый лик Мирона.

Ее муж, как странно-то звучит. Но да, муж… Сейчас он хмурил лоб и, уперев подбородок в сложенные на стол руки, о чем-то мерковал.

— Что-то случилось, Мирон?

Тихо поинтересовалась она, внутренне сжимаясь. Она по привычке притаилась в ожидании ответа. Милан не любил, когда она лезла к нему с распросами. Все повторял раздраженно: «Не твоего бабьего ума дела». Но Мироха лишь тяжело вздохнул, помассировав лоб.

— Уже один старый месяц Третьяк с Наталкой у белых волкадаках. Члены клана скоро стребуют с Грома объяснение.

Озара досадливо прикусила нижнюю губу, понимая без объяснений, что грызет Мирона. Он побялся лишиться некровного брата в виде Третьяка. Да и сама Озара этого не хотела. Третьяк добрый бер, и жена у него — божий дар.

— А может, так оно и к лучшему… — аккуратно шепнула Озара и, сморозив, что сказала молодка, сглотнула, поспешив обьясниться: — Власта и остальные медведицы подальше от Наталке будут. Может, так боги ее берегут.

Впрочем, Мирон не разгневался и даже не шандарахнул кулаком по столу. Он лишь лениво усмехнулся, откинувшись на спинку стула.

— Я тоже так мерковал, когда ты замуж за другого вышла. И напрасно… Отбил бы тебя тогда у Милана, и не было бы этих десять зим мучения и боли. И у Желанны было бы орава старших братьев. Но я оставил, чтобы мою судьбу и судьбу моей любимой женщины решали другие.

— Мирон, я…

Обескураженная таким признанием Озара беспомощно хлопала ресницами. Как это, десять зим? Любимой женщина? Так он с ней не из жалости? Дети?

Но ничего молвить в ответ она не успела. Бер поднялся на ноги. Встал изо стола, мимолетно пройдясь губами по ее макушке.

— Иди спать, милая. Да дверь запри за мной. Пошел я.

С горем пополам придя в себя, Озара окликнула мужа уже на пороге. Затвилась около стены, беспомощно кусая уста и глядя растеренно на Мирона.

— Куда ты? Куда ты, Мирош, на ночь глядя?

Прочитав в ее очах глубокий страх, бер усмехнулся по-доброму, накрыв ее щеку своей крупной ладонью в мимолетной ласке. Ему льстило, что она переживает за него. Значит, не все сгубил Милан в ее душе.

— Не боись, милая. Скоро вернусь я. За братом я. За братом, — он решительно толкнул дверь, шепнув себе под нос: — Не дело это, чтобы наши с Третьяком дети игрались поразень.

****

— Мирош? — растерянно молвила Наталка, завидав бера чуть поодали от себя. Она как раз собирала цветы ромашки в плетенную корзину для сушки. Оставив свои дела, она коротко улыбнулась: — Здравствуй.

— Здравствуй, Наталка.

Камень вины за то, что не доглядел, расстылся пеплом в груди бера. Не держит она на него зла. Не проклинает. Наталка… Такая Наталка. Чистая, наивная и добрая. И немудрено, что Третьяк в нее влюбился.

Он аккуратно подошел и медленно распахнул руки, желая обнять. Но при этом до последнего сомневаясь. Вдруг оттолкнет? Имеет право! Беры ей знатно кровь попортили.

Но человеческая молодка сама кинулась его обнимать. Как родного. Притиснулась к его груди щекой на мгновение, потом сделала маленький шажок назад, бесхитрасно, с долей тревожности заглядывая в его глаза.

— Как Озара? Как ваша малышка?

— Хвала богам, они в порядке. — кивнул бер. — А ты как? Белые не обижают?

Робкая улыбка озарила девичий лик, Наталка медленно мотнула головой.

— Посмел бы кто нас обидеть, тетя Любава мигом скалкой по макушке приласкала.

Бер одобрительно кивнул, особенно когда Наталка тихонько добавила.

— Да и Третьяк теперь точь-в-точь по моим следам ходит. Глядишь, скоро мою тень от его не различишь.

Оно и ясно! После всего, что приключилось, странное дело, что его друг и побратим вовсе пустил свою печальку из терема.

— Значит, добро вам здесь. — шепнул Мирон, присев на пенек срубленной сосны. Наталка присела на пенечек рядышком, сцепив пальцы рук в замок и уперев локти на коленки.

— Не жалуемся. — кивнула та. — Альфа белых мудрый и не самодур, моя названная матушка, мать моей боевой подруги, жена его второго брата. Меня здесь приняли почти… как родную.

— Я рад за тебя, Наталка, — честно признался бер, глянув в светлые очи молодки. И совесть не позволяет сказать то, зачем пришел. Но… ты должна об этом знать. Думается мне, Третьяк не рассказал о всех наших заветах.

— О чем ты, Мирош?

Девичие угольные брови сошлись на переносице. Целительница непонимающе глянула на собрата мужа. Недоумевая. Едва ли Третьяк упоминал о каких-то заветах беров, как нашел ее у белых. Более того! За месяц он ни разу не упоминал ни мать, ни братьев. Не отходя от нее ни на шаг.

— Я о том, милая моя, что, скорее всего, Третьяк попросится на службу белому альфе. И Благояр не упустит этого шанса, приняв такого ладного охотника в свои ряды!

— И разве это плохо? — чернявая поморщилась, тяжело вздохнув. —Знаю, вам хочется, чтобы Третьяк вернулся в родной клан. Но мне там не рады, Мирон. И я не хочу возвращаться, и муж мой тоже. Обиду он затаил на всех вас знатную.

Мирон молча кивнул на ее слова. Принимая услышанное как должное.

— Я не прошу у вас возвратиться. Хоть Гром всех и наказал, но…

— Не наказал, Мирош! — фыркнула человеческая девушка, тяжело вздохнув и полоснув по нему твердым взглядом. — Как бы там ни было. Что бы ни случилось, Власта всегда останется в почёте. Про-мать! А пока она там на троне, мне закрыт путь назад! Справедливость Грома иссекает, когда речь заходит о самках клана. И это чуть не сгубило не только меня!

Наталка разбушевалась не на шутку. Пожалуй, такой разъярённой он видал ее лишь дважды. Первый раз, когда она прознала, куда завел ее Третьяк, обманом сделав женой. И сейчас.

Защищать Власту он и не думал. Но кое-что прояснить стоило.

— Ты многое не знаешь, Наталка…

Мягко продолжил бер, девонька раздраженно повела плечиком.

— Она злая, властолюбивая тварь. Которая только и умеет, что губить! Жестокая и самодурная!

— Всё оно так. — кивнул без прериканий бер. — Только ты знать должна, что когда Грому пришлось занять место вождя в клане, ему было всего семнадцать весен. Тихому пятнадцать, а нам с Третьяком и вовсе по тринадцать. Как бы там ни было, и что бы ни двигало отцом братьев, но он покинул их в трудную минуту. Тогда, когда черные и белые волки грызлись за каждый кусок земли. А людишки вовсю воевали. Тот год задался быть голодным. В клане пошли смутные шепотки. Были и те, кто жаждал сбросить с трона Грома. Только Власта смогла сдержать в узде бунтарские норовы самок, а через них и приближающуюся смуту. Гром ушел на войну, за ним и Тихий. Всё это время за кланом следила она. Да, жестоко, в свою угоду, но она справлялась со своим делом.

Мирон на миг затих, глянув на то, как рассветные лучи солнца окрашивают небо.

— Ты должна понять, Наталк. Таких, как моя Озара, впавших в немилость, было единицы, для Грома не такая уж и большая цена в обмен на тихое сосуществование самок в клане. Мы все мотались по походам, потом бывали на войне рядом с человеческим войском. Приходя домой на пару дней, не хотелось вникать в устои клана. Большинство самок прогнулись под нее. А своих приспешниц Власта не обижала. Всю глубину ее черного влияния и амбиций братья поняли лишь когда в клане появилась ты. Уверен, Гром и Тихий мало понимали тягу Третьяка к тебе. Им было чуждо, что такое сгорать по женщине. Умирать от вида ее боли и слез. Они… запечатлели свои сердца под железными печатями после смерти отца.