Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

— К марту ты будешь должен мне уже далеко не десять фунтов, малец. Сколько он будет мне должен, Брон?

Тощий мужчина посмотрел на своего начальника, а затем взял бумажку и начал что-то на ней строчить.

— Через шесть месяцев выйдет примерно тридцать три фунта, босс.

— Что? — Уильяма пронзил острый, леденящий страх. — Но я ведь занял только десять!

— Я начинаю думать, что ты не понимаешь, как работает этот бизнес, — прорычал здоровяк, наклонившись так близко, что Уильям почувствовал запах виски у него изо рта и сигарного дыма на лацканах. — Каждый раз, когда ты просрочиваешь выплату, проценты накапливаются. Какой процент с десяти фунтов, Брон?

— Два фунта десять шиллингов.

— И через три месяца этот процент удваивается. А ты мне хочешь заплатить даже не полный процент. Видишь теперь, малец, в чем проблема?

Уильям стиснул зубы:

— Вижу.

— Хорошо. — Здоровяк крепко хлопнул его по щеке так, что она загорелась. — Значит, ты понимаешь, почему выплатить мне нужную сумму в твоих же интересах. Срок прошел вчера. Так и где же остальные мои деньги, малец?

— Дома, — мрачно произнес Уильям. Деньги на продукты, на свечи и уголь лежали дома. В кармане у него был только фунт Джека и деньги на аренду.

— Сходи с ним, — велел тощему здоровяк, — и собери наш первый платеж. Если будешь выплачивать по три фунта, — продолжил он, обращаясь снова к Уильяму, — то через несколько месяцев уже забудешь про эту историю.

— А иначе придется чаще видеться со мной, — сказал Брон, демонстрируя зубастую улыбку.

Позже, когда мужчины ушли, а при нем осталось три жалких шиллинга, Уильям поплелся на второй этаж к своему домовладельцу, мистеру Лейчу, и, сгорая от стыда, сообщил ему, что он очень сожалеет, но с сегодняшнего дня ему придется переехать в комнату в подвале.

Мистер Лейч посмотрел на его порванный воротник, на порез на щеке и прищурился.

— Оплата вперед, — сказал он, протягивая Уильяму мясистую руку. — А иначе отдам комнату тому, кто, в отличие от вас, ни в каком дерьме не замешан.

— Я же вносил задаток за комнату наверху, — устало ответил Уильям. — Вы ведь можете просто записать его в счет другой комнаты?

— Тот задаток покрывал первую неделю аренды, — сказал мистер Лейч. — А это новая комната. Новый договор. Если хотите переехать туда, то придется заплатить два шиллинга плюс еще один шиллинг за вывоз мусора, и поскольку я человек добрый, то я закрою глаза на то, что срок платежа за прежнюю комнату истек еще вчера.

Уильям повертел в пальцах последние три монеты, которые лежали в кармане.

— Но тогда у меня ничего не останется, — сказал он, к своему ужасу, сорвавшимся голосом.

Взгляд мистера Лейча стал суровее.

— Выбор у вас простой: быть нищим и бездомным — или же просто нищим. Что вы собирались делать с этими тремя шиллингами?

Уильям не знал. Паника тисками сжимала ему горло, обхватывала шею своими ледяными пальцами и давила, давила, не позволяя дышать свободно.

— Вот, держите, — сказал он, вложив монеты в липкие ладони домовладельца. — Пойду собирать вещи.

— А я принесу ключ.

Через полчаса Уильям уже сидел в подвале на узкой кровати, чувствуя под собой впивающиеся в кожу пружины. Перед ним, в промежутках между пятнами плесени и сырости, были разбросаны его жалкие пожитки. Он закрыл глаза, пытаясь не дрожать, не чувствовать холода, который, казалось, просачивался сквозь стены и пронизывал тело до самых костей.

Моменты прошедшего дня вспышками мелькали в темноте опущенных век: яркий грим актеров в театре; скрип его кожаных туфель, когда он шел по вымощенному каменными плитами переулку; Натаниэль, стоящий перед Эвелин на коленях и сжимающий ее руку.

И только теперь он почувствовал острую боль в груди, словно его ударили прямо в сердце.

«Оно и к лучшему, — произнес голос в его голове. — Посмотри, что с тобой стало. У тебя ничего нет. Ты никто. А она заслуживает лучшего».

Глава 43

Придя в понедельник утром в магазин, Уильям обнаружил перед входной дверью выделявшееся на фоне черного лака письмо.

Оно было адресовано его дяде, но, прежде чем Уильям успел остановиться и подумать, стоит ли вскрывать чужое письмо, его пальцы уже сорвали печать.

Уильям какое-то время стоял, держа трясущимися руками письмо. В нем не было ни слова для него. Она его, по сути, даже не упомянула, если не считать фразы про их соревнование, которое она просто аннулировала. Получается, он для нее просто примечание в скобках? И если это прощальное письмо — а выглядело оно именно так, — то где же прощание с ним?

Он зашел в прохладный полумрак магазина и бросил письмо на прилавок, даже не вложив его обратно в конверт. В отличие от Эвелин, он не стал аккуратно отодвигать и закалывать каждую штору, а резко распахнул их. В лучах сентябрьского солнца мерцающей взвесью заструилась пыль.

Она даже не сказала, почему больше не вернется, не сообщила причину, и от этого мысли в его голове закрутились юлой. Может, дело было в нем? Может, она наконец решила, что он ей невыносим? Или это было как-то связано с тем, что ее мать против того, чтобы она работала? По правде, ему было все равно, лишь бы только дело было не в том, о чем кричал ему внутренний голос: «Натаниэль сделал ей предложение?»

За свой поход в театр Уильям узнал три вещи. Первой и самой тяжелой было смотреть, как перед женщиной, которую ты любишь, кто-то становится на колени, а она краснеет, — все равно что пронзать себе грудь ножом. Вторая: ничто не заставляет почувствовать одиночество так, как нахождение в компании двух без ума влюбленных друг в друга людей. Джек и Наоми светились от счастья, и не ходить рядом с ними с кислой миной стоило Уильяму нечеловеческих усилий.

Третье же, что он в тот вечер узнал, было то, что отец Эвелин на своих инвестициях неплохо заработал, потому что, помимо тех трех мужчин в курительной, было еще по меньшей мере шестеро тех, кто дал барону деньги. Уильям надеялся рассказать Эвелин об этом сегодня, но по ее письму было ясно, что больше она не вернется.

Что они с ней уже никогда не увидятся.

Он снова взял в руки письмо, словно там за это время могли появиться новые строки. Глядя на размашистые буквы, он подумал: «Не оттого ли на бумаге кляксы, что она писала слишком быстро и чернила не успевали сохнуть, или оттого, что за этим письмом она плакала?» Его имя было заключено в треугольник маленьких пятен.

Он покачал головой. «Это говорит надежда, не разум», — решил он, потирая пальцами горящие виски.

Две последние ночи он почти не спал, в голову бесконечно лезли мысли — то об Эвелин, то о том, как он сможет позволить себе еду и крышу над головой, имея два гроша в кармане. Потому что с тех пор, как те мужчины забрали у него свою долю, именно такая жизнь его и ждала.

Ответ на этот вопрос угнетал его куда больше, чем он мог предположить.

«Будет легче, если ты признаешься дяде Говарду во лжи и снова переедешь в свою комнату в мезонине, — шептал голос в его голове. — Так хотя бы аренда выйдет дешевле».