Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

— Что вам нужно от Эвелин?

— Мне необходимо передать ей сообщение, — ответил Уильям. — Она дома?

— Я не вижу у вас в руках письма.

— Знаю, — произнес Уильям, чувствуя, как краснеют щеки. — Я думал просто сказать ей лично.

— «Сказать ей лично», значит?

Любопытные глаза скрылись за захлопнувшейся у него перед носом дверью. Затем с той стороны щелкнула цепочка, и дверь вновь распахнулась, явив за собой высокую — впечатляюще высокую — женщину лет семидесяти, с глазами цвета бушующего моря и белыми, как выгоревший на солнце коралл, волосами. Ее платье было столь широким, что заполняло собой весь проем, а рука, которой она упиралась в косяк, окончательно давала понять, что внутрь Уильяма не приглашают.

— В мое время, знаете ли, мужчины писали длинные красивые письма. А теперь что, вы просто являетесь к своей возлюбленной на порог и рычите на нее? Ой-ой-ой. И люди еще удивляются, почему мир катится к черту. Вот! Вот как оно начинается! Что же дальше? Вы начнете отправлять телеграммы?

До Уильяма не сразу дошло, что наступила его очередь говорить.

— Послушайте, я из книжного магазина. Я… — Он вдруг осекся, осознав, что не представляет, почему Эвелин ушла. Вдруг ее семье еще неизвестно о том, что она работает? А если это так, то он не хотел стать тем, кто раскроет им этот секрет.

Женщина прищурилась.

— Из книжного магазина? — повторила она. — Значит, вы не Натаниэль?

— Я не Натаниэль, — ответил Уильям, чувствуя, как что-то закололо в груди: она ведь сказала, «к своей возлюбленной». Они с Натаниэлем были возлюбленными? Значит, вот что он увидел в театре?

— Эвелин ожидала Натаниэля?

— Эвелин ушла с матерью, — ответила женщина, — так что я сомневаюсь, что она кого-либо ожидала. Только шатаетесь тут по городу. Неужели так трудно предупредить человека о своих планах, м-м?

— Прошу прощения, — сказал Уильям, отступая назад. — Я понял, что пришел не вовремя.

— Вовремя у меня не бывает, — ответила женщина несколько смягчившимся голосом. — Если вы не Натаниэль, то кто же вы?

— Я Уильям, — сказал он. — Уильям Мортон.

— Я не слыхала ни о каком Уильяме Мортоне. Какое сообщение вы хотите, чтобы я передала своей внучатой племяннице?

Уильям облизнул пересохшие губы.

— Лучше мне передать ей его лично, — ответил он. — Оно довольно долгое и скучное.

Губы женщины вытянулись в тонкую линию.

— И снова мне вспомнилось удивительное изобретение под названием «письмо», — произнесла она. — Но так и быть. Я передам ей, что приходил мужчина и хотел ей сообщить что-то настолько личное, что мне рассказать это было нельзя.

Уильям не был уверен, не показалось ли ему, но уголок ее губ вроде бы снова пополз вверх, намекая на улыбку.

— Спасибо, — поблагодарил он. — И в следующий раз я напишу.

— Уж постарайтесь, — ответила женщина и проводила его взглядом до самого угла улицы. Только тогда, когда он обернулся и поднял руку, чтобы ей помахать, она зашла внутрь и закрыла дверь.

Он напишет письмо. Напишет тысячу писем, если придется. Однако то воодушевление, что несло его сюда из книжного и не отпускало всю дорогу, стало с шипением сдуваться, как проколотый шар, ибо каждое произнесенное ею слово кололо его, как иголка.

«Не слыхала ни о каком Уильяме Мортоне».

«Натаниэль».

«Возлюбленные».

Глава 45

На Сент-Леонардс-Плейс, несмотря на ее огромный размер, находилось всего пять жилых домов; в остальных же зданиях этого залитого солнцем полумесяца размещались Йоркская подписная библиотека, институт изящных искусств, гостиница «Де Грей», две школы и театр. Эвелин постучала в пять дверей, и пять раз ей пришлось терпеть поднятые брови, жалость и настороженность, перерастающую в нескрываемую враждебность к женщине, которая сама является на порог и пытается лично передать письмо.

Она села на ближайшую кованую скамейку и опустила взгляд на письмо, которое держала в руках. Эвелин хотела передать его Уильяму лично, а не оставить под дверью магазина, потому что не желала видеть, как он берет его в руки, читает слова, которые она так долго писала, так тщательно пыталась подобрать. В камине тетушки Клары пеплом лежали десятки ее попыток, а в руках она держала последнюю.

Но теперь она не знала, где еще его можно найти. Может, она перепутала дома? Она встала и перешла на противоположную сторону улицы, ближе к лавке портного, так чтобы если мать выглянула из окна, то увидела бы, что Эвелин ведет себя послушно, а еще — чтобы взглянуть на полукруг зданий из песчаника немного издалека. Нет, это точно те дома, про которые говорили и Уильям, и Джек. К тому же на пикнике она сама показала Уильяму на эти дома и уточнила, их ли он имел в виду, и он подтвердил.

Или она неправильно запомнила?

Она не знала. Но в чем она не сомневалась, так это в том, что мать не даст ей вернуться в «Лавку Мортона».

Когда вчера поздно вечером она наконец успокоилась и соизволила поговорить с Эвелин, это было второе, что она ей сказала после: «Я еще не простила тебя, Эвелин».

Они стояли в комнате Эвелин: Эвелин смотрела на сгущающуюся за окном-полумесяцем темноту, а мать у письменного стола держала в руках свежепочиненное платье, инспектируя стежки и цокая языком. На взгляд Эвелин, получилось просто отлично: пятно теперь пряталось за бережно вышитой цветочной рекой, спускавшейся от выреза к талии и выходящей за границы пятна, так что казалось, что так и было задумано.

— Тетушка Клара говорила, что и ваша мать тоже так до конца вас и не простила, — сказала Эвелин. — Вот почему вы с бабушкой Этель друг с другом не разговариваете.

— Там все было иначе, — ответила мать, внимательно разглядывая аккуратную вышивку. — Она посчитала, что я совершила ошибку.

— Но вы при этом, конечно же, думали, что сделали это во благо семьи?

Сесилия подняла глаза. Взгляд ее потемнел.

— Это и было во благо семьи. А то, что сделала ты…

— Это то же самое, маменька. — Эвелин шагнула вперед и протянула матери руку. — Я знаю, что вы мечтали о будущем, в котором вам больше не придется работать, но я хочу другого. Я хочу сама распоряжаться своей судьбой. И для меня это значит зарабатывать себе на хлеб самой. Это значит ни от кого не зависеть.

— Если ты работаешь, следовательно, ты уже от кого-то зависишь, — возразила мать. — Просто по определению.

— А вы не зависите? От отца — во всем: в одежде, в украшениях, в жилище? По-моему, степень этой зависимости мы прекрасно уяснили тогда, когда в Риккалл-холл явились кареты и увезли все, что у нас было.

— Это другое, — натянутым, как струна, голосом сказала Сесилия, положив платье на кровать.

— Нет, — ответила Эвелин. — Не другое. Вы увидели способ поправить положение и нарушили на пути к своей цели все писаные и неписаные правила, и я поступила точно так же — потому что я ваша дочь, маменька. То, что есть внутри вас, есть и внутри меня тоже.

Взгляд матери неожиданно смягчился.

— Конечно же есть, — сказала она. — И я всегда это знала. Просто я не ожидала, что это обернется против меня.

— Я действовала не против вас, маменька, — возразила Эвелин. — Вы настроили себя против меня, когда решили поставить между нашим социальным статусом и нашими действиями знак равенства.

— Что было с моей стороны очень глупо, — тихо произнесла Сесилия, садясь на кровать рядом с платьем. — Я думала, что если буду вести себя как леди достаточно долго, то меня станут таковой и воспринимать. Но мне потребовалось двадцать пять лет, чтобы понять, что, как бы ты ни старался, если ты не родился в благородной семье, то в высшем обществе тебя не примут никогда.

— Тогда, может, перестать стараться? — спросила Эвелин. — Может, вместо этого попытаться выкроить себе наше собственное место в мире?