Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

Уильям посмотрел на дядю, на его горящие гордостью глаза, на исходящее от него душевное тепло. И в этот миг он сломался. Как он мог лгать ему? Человеку, который приютил его, который всегда желал ему только добра, который без конца отдавал и никогда не просил ничего взамен? Как он мог все эти месяцы лгать ему прямо в лицо? Что же он после этого за человек?

«Ужасный человек», — откликнулся голос в его голове, и Уильяму оставалось только с ним согласиться. На глаза навернулись слезы — слезы грусти и вины, отчаяния и стыда — и покатились вниз по щекам, впитавшись в мятую ткань воротника.

— Я соврал тебе, — сказал он тихим, сдавленным от слез голосом. — Все это время я врал тебе, дядя.

И он все ему рассказал.

Как он приехал в Лондон и почувствовал себя там не просто маленьким, а ничтожным. Как потратил уйму денег на комнату в Сохо, где по ночам было слышно, как в вентиляции шуршат крысы. Как снова и снова ходил в модные издательства по всему Лондону — от Стрэнда до Карнаби-стрит, от Холборна до Севен-Дайлз [12] — и как его провожали оттуда одними колкостями. Как яркое пламя, которое он лелеял в груди, начало меркнуть и затухать, а потом и вовсе угасло. Как он прокрался на поезд на Кингс-Кросс и почти всю дорогу до Йорка просидел в тесном вонючем туалете в страхе, что контролер найдет его и вышвырнет из поезда где-нибудь перед Донкастером. Как, вернувшись домой, он сочинил эту ложь и как все держалось на ней несколько месяцев — пока не рухнуло. Пока Джек не попросил одолжить денег, которых у него не было. Пока гордость не заставила его сказать «да».

— Вот почему я не могу принять руководство магазином. Я задолжал человеку, который мне ноги переломает, если я просрочу платеж. А я даже процент ему выплатить не могу, не то что вернуть десять фунтов долга. Живу я в подвале — таком сыром, что на ночь там можно оставлять у стены кружку, а наутро тебе будет вода для умывания. Я неудачник, дядя. Я обманщик. И я не заслуживаю того, чтобы перенять дело всей твоей жизни, дело всей жизни твоего отца. Я не твой сын, не твоя ответственность, и все это… — Он обхватил себя руками, словно надеясь, что если сожмется достаточно сильно, то просто исчезнет. — Мои проблемы — это не твоя забота.

Дядя Говард, лицо которого по мере рассказа Уильяма становилось все бледнее и бледнее, слушал молча. Уильям не хотел поднимать глаз, не хотел на него смотреть, но заставил себя — чтобы увидеть боль на лице дяди, боль, которую причинил он сам, — и заметил лишь печаль, увидел собственные слезы, как в зеркале, покатившиеся по щекам дяди, в тот миг, когда тот притянул его к себе и крепко-крепко обнял.

— Мальчик мой, почему, как ты думаешь, это место зовется «Лавкой Мортона», а не «Книжной лавкой фонарщика»? В этой семье ты не первый, кто захотел стать кем-то другим, чем есть на самом деле, не первый, у кого возникло желание рассказать людям другую историю. Но знай вот что: ты мой сын, Уильям. Всегда им был и всегда им будешь, и никогда даже не думай иначе. Не смей думать иначе.

Он сжал его так сильно, что Уильям почувствовал, как из его легких вырвался воздух, а затем сделал шаг назад и спросил:

— А теперь скажи мне: кому ты задолжал денег и сколько?

В животе у Уильяма тревожно екнуло.

— Это не твой долг. Ты не можешь его оплатить.

— Могу и оплачу, — ответил дядя Говард. — Книжный переживет. Сколько ты должен?

— Я выплатил проценты за первый месяц, — тихо сказал Уильям. — Но должен еще. Изначальный долг был десять фунтов.

Дядя Говард стиснул зубы:

— Хорошо. И где найти этого человека?

— У него контора на Норт-стрит, — ответил Уильям.

— Тогда пойдем сейчас же, — сказал дядя. — Со всей суммой. И ты забудешь это как страшный сон.

Уильям посмотрел на дядю. В его взгляде читалась свирепая решительность.

— Не нужно этого делать.

— Конечно нужно, — ответил дядя, ласково положив руку ему на плечо. — Мы с тобой семья, а в семье друг другу помогают. Семья рядом и в горе и в радости. Ты понимаешь?

Уильям кивнул.

— Понимаю, — сказал он.

— Хорошо, — произнес дядя Говард. — Тогда отведи меня к этому человеку.

Открыв дверь, тетушка Клара заглянула Эвелин за плечо, словно ожидая с ней кого-то увидеть, а затем проводила ее внутрь.

— Маменька еще в городе, — сказала Эвелин. Ее голос прозвучал как-то пусто, но ей уже было все равно. — Она осталась посмотреть шляпки.

— Я не твою мать высматривала, — ответила тетушка Клара, закрывая дверь и помогая Эвелин отколоть шляпку. — Заходил некий молодой человек, искал тебя. И у меня возникло чувство, что он останется тебя ждать.

Эвелин замерла с протянутыми к вешалке руками.

— Как его звали?

— Уильям Мортон.

Эвелин спешно набросила шляпку на вешалку.

— Чего он хотел? Он передал что-нибудь? Он расстроился, что я не написала ему? Поэтому он пришел.

Уголки губ тетушки Клары поползли вверх.

— Знаешь, Сесилии он бы очень не понравился. Красавец без каких-либо перспектив — худший кошмар любой матери.

— У Уильяма очень даже есть перспективы, — возразила Эвелин. — Его скоро… — Она хотела было сказать «опубликуют», но осеклась. Возможно, не опубликуют. Если слова Натаниэля правда, значит, Уильям от этого очень далек. Но это не подразумевает, что он ничего не стоит. — Он книготорговец, — закончила она. — И весьма хорош в своем деле. К тому же работает он в магазине своего дяди — одном из прекраснейших книжных магазинов во всем Йорке. И пусть бы он даже не был книготорговцем, пусть он был бы хоть бродягой на улице — он все равно был бы добрым, верным, терпеливым, когда нужно, и… просто хорошим человеком. Уильям — хороший человек.

В глазах тетушки Клары мелькнул лукавый огонек.

— Но все-таки на ступеньку-другую ниже, чем сын дворянина. А мать хочет для тебя именно такого.

— Что ж, — сказала Эвелин, чувствуя, как грудь снова начинает сдавливать вес ожиданий, — вероятно, я похожа на нее гораздо больше, чем она думает. Возможно, мне следует послушать, чего все от меня ждут, и пойти в противоположном направлении.

— К молодому человеку, который не удосужился даже написать письма?

В животе Эвелин что-то еле ощутимо упало.

— Он не оставил сообщения?

Тетушка Клара покачала головой:

— Насколько я поняла, оно было слишком личное.

— Значит, мне нужно к нему, — ответила Эвелин. — Мне необходимо его увидеть.

Тетушка Клара поджала губы, и в ее осанке начала проступать знакомая суровость.

— Твоя мать строго-настрого запретила тебе возвращаться в этот магазин.

— Так же, как ее мать запретила ей выходить замуж за моего отца?

Губы тетушки Клары вытянулись в напряженную линию.

— Этель никогда открыто ей это не запрещала. Но явно давала понять, как к этому относится. К тому же всякий раз, когда твоя мать вознамеривалась нарушить правила, ей хватало приличия выдумать исключительно правдоподобное оправдание.

Эвелин посмотрела на тетушку, на ее глаза цвета бушующего моря, и заметила, как та достает из кармана бумажку.

— Что это?

— Очень срочный список покупок, — ответила тетушка Клара. — Очень срочный. Придется тебе пойти сейчас же, потому что я, как ты знаешь, зверею без своего шерри.

Эвелин не пришлось смотреть на записку, чтобы понять, что это не список покупок. Она только поцеловала тетушку в щеку и со словами «Спасибо вам» снова взяла свою шляпку с вешалки.

Глава 47

В магазин, по столь знакомой дороге, Эвелин почти бежала, чувствуя, что что-то внутри нее изменилось.

Ее охватило тревожное предчувствие, смешанное с предвкушением встречи, звеня в ней, как колокольчик, распространяясь от сердца до кончиков пальцев; и, несмотря на прохладный ветерок, поднявшийся с сумерками, на лбу у нее выступила легкая испарина.