Книжная лавка фонарщика - Остин Софи

Эта мысль не оставляла его, пока ледяная ночь не сменилась прохладным золотым рассветом, а в висках не застучало от усталости и тревоги. Но ложь уже вышла из-под контроля, разрастаясь и разрастаясь, становясь больше него самого, больше, чем он мог вообразить.

Он услышал скрип половиц наверху и, обернувшись, увидел на мезонине дядю Говарда.

— Тебе письмо! — крикнул Уильям.

Лампа дяди Говарда на секунду замерла, а затем повернулась в его сторону.

— Письмо? Так рано?

— От Эвелин, — ответил Уильям. — Боюсь, я уже открыл его, хоть оно и адресовано тебе.

Дядя Говард кивнул:

— Сейчас спущусь.

В этот момент кто-то постучал в дверь. Уильям, нахмурившись, взглянул на часы. До открытия еще десять минут. Он отдал дяде Говарду письмо и стал смотреть, как тот его читает.

— Значит, она уволилась, — произнес дядя Говард, глядя на Уильяма как на хрустальную вазу, которая вот-вот разобьется. — Это из-за того… что вы поговорили с ней тогда в театре? Из-за того, что ты ей сказал?

— Я не говорил с ней в театре, — ответил Уильям. — Она была с другим.

Картина того, как Натаниэль опустился перед Эвелин на колени, непрерывно стояла перед его глазами выжженным пятном. Теперь же она стала тлеть — жирными черными линиями.

— Тогда почему она уволилась?

Уильям пожал плечами:

— Мне известно столько же, сколько тебе.

— Ты не хочешь спросить? — сказал дядя Говард. — Не хочешь выяснить?

— Конечно же, я хочу узнать. Но в письме она явно с нами прощалась. Как будто мы с ней больше никогда не увидимся.

— Ты этого хочешь? — Дядя Говард пристально на него посмотрел. — Чтобы вы с ней не увиделись? Ты хочешь, чтобы все так и закончилось?

Уильям открыл было рот, но осекся. «Так будет лучше», — снова произнес голос в его голове, но в этот раз он не стал его слушать.

— Я не хочу, чтобы это было прощанием, — ответил он тихим, больше похожим на шепот голосом. — Я не хочу, чтобы это была последняя наша встреча.

— Хорошо, — сказал дядя. — Так не допусти этого.

В дверь снова постучали, в этот раз более настойчиво, так, словно стучавший уже собирался уходить.

— Я открою, — сказал Уильям. — Все равно уже почти пора открываться.

— Обещай мне, — произнес дядя Говард. — Обещай, что ты не дашь ей просто взять и уйти. Не повторяй моих ошибок.

Уильям на секунду остановился: в голосе его дяди была какая-то жесткость, какое-то пробирающее до костей сожаление, которого он никогда раньше не слышал.

— Обещаю, — ответил он и поспешил к двери.

Открыв ее, на пороге Уильям увидел вовсе не покупателя. Это был Джек, в рабочей ливрее и с улыбкой до ушей.

— Две новости! — выпалил он. — Я сделал Наоми предложение, и мы женимся.

Уильям широко улыбнулся и заключил друга в медвежьи объятия.

— Не обязательно было опаздывать на работу, чтобы мне это сообщить, — сказал он. — Но я очень рад за вас.

— Я не на работу, я только с нее, — ответил Джек. — Угадай, кто был моим последним гостем?

Уильям покачал головой.

— Барон Ситон, — сказал Джек. — Отец Эвелин. И угадай, что он всю ночь делал в баре «Рояла»?

На этот раз угадать не составило труда:

— Играл?

— Играл, — ответил Джек. — Осмотрительно, конечно, но, судя по всему, он проигрывал. Проигрывал по-крупному.

Уильям сжал кулаки и упер их в бока. Он должен был рассказать Эвелин, предупредить ее. Обернувшись, он крикнул:

— Дядя Говард! Сможешь тут управиться без меня пару часов?

— Конечно, — отозвался в ответ дядя Говард.

— Хорошо, — сказал Уильям, хватая пиджак и выходя с Джеком на прохладный осенний воздух. — Потому что у меня появились дела.

Глава 44

Пока Уильям, почти переходя на бег, шел по Уолмгейт к Портхейвен-Хаусу, Эвелин стояла перед рядом домов из песчаника и переводила взгляд то на них, то на помятую бумажку в руках. Воздух стал прохладнее и свежее, и, хотя деревья в парке за Сент-Леонардс-Плейс все еще были зелеными, вскоре весь город окрасится в медные и бронзовые тона. Но пока что это было только предчувствие, начертанное завитками утреннего тумана, медленно поднимающегося с реки.

Эвелин плотнее застегнула ворот пиджака, отворила калитку ближайшего дома и поднялась по короткой лестнице к двери, выкрашенной глянцево-черной краской. Она знала, что Уильям живет в одном из этих домов, — просто не представляла, в каком именно. И могла лишь надеяться, что у нее хватит времени обойти их все, прежде чем мать закончит торговаться с портным за цену на шелк.

Чем дольше Уильям шел по Уолмгейт, тем яснее осознавал, что слишком сильно полагается на память о том, как несколько недель назад провожал Эвелин домой. Магазинчики и лавки постепенно уступали место жилым домам, а по бокам все чаще стали появляться ответвления — тупики и небольшие улочки, открывавшие взгляду ряды одинаковых кирпичных домов. Он уже подумал, что пропустил поворот на ее улицу и теперь придется возвращаться, но тут увидел тот самый фонарный столб, что отмечал поворот на нее, и почти незаметную за зеленью табличку с надписью: «Лонг-Клоуз-Лейн».

Уильям хотел рассказать Эвелин об ее отце. Хотел предупредить, что он снова играет и, вероятно, на те самые деньги, которые брал у мужчин в театре для инвестиций. Но чем дольше Уильям шел, тем больше сомневался, что это единственная причина, зачем он спешил к ней. Все-таки можно было послать записку, отправить письмо.

Однако он не стал этого делать. Он схватил пиджак и помчался к ней. И если сейчас, стоя перед ней, он скажет ей только то, что ее отец — дурак, значит, сам он ничуть не умнее. Потому что дядя Говард был прав: когда любишь кого-то, слова сами рвутся наружу. Он хотел рассказать ей об этом, увидеть выражение ее лица, узнать, посмотрит ли она ему в глаза. И хоть сердце его сбивалось с ритма, когда он думал о том, что она может ответить, он понимал, что его дядя прав. Он должен был попробовать.

Но у каждой медали есть обратная сторона. Какой смысл был пытаться уберечь Эвелин от поступков ее отца, если сам он подносил ей любовь и ложь на одной ладони? Джек сказал, что любить — значит явить себя всего без остатка. И чем дальше Уильям шагал по улице, вглядываясь в темный кирпич стен, в маленькие круглые окошки на верхних этажах домов, в лениво воркующих на крышах голубей, тем яснее понимал, что щемящее чувство в животе — это осознание простой истины: если он любит ее, если он правда любит ее, то ему придется сказать ей правду.

Он должен признаться, что лгал ей.

Потому что альтернатива — обманывать ее и быть таким же подлецом, как ее отец, лгать ей и причинять ту же боль, что она испытала тем вечером в «Рояле», — была слишком ужасна, чтобы даже думать о ней, слишком невыносима. И пусть от одной мысли о том, чтобы сказать правду, его пробивала дрожь, бросало в пот, и от страха сжимались кулаки, пусть даже если он все ей расскажет, а она отвернется от него, — он хотя бы поступит правильно. По крайней мере, он предстанет перед ней таким, какой он есть. И она сможет принять его или отвергнуть — и это будет ее выбор.

Дойдя до середины улицы, он остановился. В тот вечер, когда он провожал ее, она оставила его на углу, но он ушел не сразу — дождался, пока она зайдет домой. Он точно не помнил, в какой дом она вошла, так что оставался лишь один вариант это узнать: стучать во все, пока не попадется тот самый.

Но на сей раз удача оказалась на его стороне. Не успел он постучать по облупившейся красной двери, как из-за нее донесся женский голос:

— Что бы вы там ни продавали, мне ничего не нужно.

— Я ничего не продаю, — громко ответил Уильям, чтобы его было слышно. — Я ищу мисс Эвелин Ситон. Она живет здесь?

За дверью повисло молчание. Затем послышались шаги, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы показалась цепочка и пара настороженных синих глаз.