Оборона дурацкого замка. Том 8 (СИ) - Ютин Макар

Глава 2

Говорят, хлеб всему голова.

Тогда чему голова настоящая голова, отдельно от тела?

Демонический практик оказался в нелегком деле усекновения ближнего своего лишь первой ласточкой. Декапитация стала модной болезнью, весенней инфлюэнцей, сезонным ротавирусом.

Потому что первое, на что наткнулся Саргон после того, как открыл утром глаза — уродливое, желтушное лицо аристократа Юлвея.

Белесые глаза закатились, взгляд бессмысленно-липкий, болотистый, резиновый язык вывален, челюсть некрасиво отвисла, кожа на лице сухая, отливает пугающей, неестественной синевой.

Все бы ничего, непритязательный внешний вид уставом не регламентируется. Пусть себе выглядит живым мертвецом. Проблема крылась в другом: Юлвей выглядел мертвецом вполне себе мертвым, без кинематографа.

Обезглавленное тело мирно прислонено к дверному косяку. Кровь из обрубка шеи аккуратно слили вниз, на черные от времени доски подвесного моста, в остатки рва, в засыпанный под него песок.

Все проделано тихо, с деловитой профессиональностью, с вниманием к мелочам. Так забивают свинью или птицу в домашнем хозяйстве: без лишних мучений, без возможности испачкать кровью округу, с рачительностью хозяина.

Голова в момент удара откатилась… Нет. Ее откатили, отрубили после, выпнули подальше. Слишком характерные следы на шее — зарубки, как на деревянном чурбане: как бы ни погиб Юлвей, голову ему отрезали уже после убийства.

Саргон тупо пялился на труп, пока выдернутый из спячки мозг рождал предположения, отмечал детали, настороженно вслушивался в тихую возню за женской ширмой.

Тело бросило в жар, на душе стало гадко.

Потому что первой эмоцией, которую он ощутил, когда встретился взглядом с застывшими, подернутыми жирной пленкой зрачками своего товарища, оказалась брезгливость.

Лишь спустя пару секунд, когда затуманенное сознание аварийным рывком привело в чувство тело и разум, когда реакцией на труп побежала по духовным каналам разогнанная, гудящая от возможностей светлая Ци, когда глаза четко зафиксировали обстановку вокруг…

Он понял, прочувствовал всем телом, что его отряд понес безвозвратные потери.

Впервые с момента первой волны с хорном-культиватором.

— Юлвей… — плечи опустились.

Глупый, по-детски обиженный мозг никак не хотел верить в простую истину чужой смерти. Саргон не испытывал страха перед убийцей, что легко и просто снял часового вплотную к их безмятежно спящим телам. Культиватор успеет отреагировать на враждебное намерение.

Саргон не испытывал ненависти, гнева, разочарования или спортивной злости. Слишком внезапно, слишком утилитарно, с промышленной деловитостью попавшего под станок рабочего умер аристократ.

Лишь глухое неприятие расползлось в тревожность, та стала горящей магмой разливаться по диафрагме, пока в горле ворочался противный комок и надежно перекрывал голосовые связки.

Вокруг вовсю храпели сокомандники.

Игривые солнечные лучи проникали сквозь дырявую крышу, сквозь прорехи каменной кладки и узкие бойницы второго яруса башни, проказливо светили в закрытые глаза спящих мужчин, оставляли мягкие полосы на древних, грустных от времени досках, подсвечивали красные пятна на дверном косяке, задорными искрами серебрились на луже крови под телом Юлвея, точно искры на снежных сугробах.

Все оставалось мирным, погруженным в сонливую тишину и солнечный праздник нового утра.

Только какой-то дурак решил не проснуться.

Саргон почувствовал знакомую дрожь в руках. Не тот прилив адреналина, сил, энергии, иногда ярости или стойкой решимости. Нет, эта эмоция ощущалась мягче, компромисснее, как мягок и неконфликтен бывает сознательный прием таблеток с простым и тривиальным превышением безопасной дозы.

Жжение в груди, когда сонная магия утра перетекает в тупое, тревожное горе, открытая бездна в центре желудка, чувство беспомощного падения, головокружительная двойственность — ты все еще твердо стоишь на ногах, но словно проваливаешься вниз, а мир тошнотворно вертится вокруг.

И в застывших чертах мертвого лица чудится укор, чудится обвинение.

— ПОДЪЕМ!!! — закричал он во всю мощь усиленных духовной энергией легких, пока горький комок рассасывался случайными каплями в уголках глаз — как после зевка или ветра.

Люди подорвались при первых же звуках командного голоса.

«В запоздалой тревоге нет никакого смысла: враг убил Юлвея и ушел незамеченным. Начали появляться трупные пятна — он пролежал не меньше часа. А то и больше, на холоде-то».

Оружие моментально оказалось в руках бойцов, никакой суматохи, никакой паники — ровный строй спина к спине, внимание на двух приоритетных угрозах: кое-как перегороженный деревянной балкой наружный вход в башню и огромная деревянная дверь в основные покои Ясного Зала.

«Почему враг убил лишь часового? С этого обычно все только начинается!».

Алтаджин принялся раздавать приказы. Казалось, он не ложился спать вовсе: темная кожа некрасиво посерела, лицо осунулось, на лбу то и дело выступал холодный пот.

Свое плохое состояние он компенсировал хорошим криком и добрыми, домашними, как домашнее насилие, угрозами.

Настолько действенными, что пугливый Ма первый выскочил из Ясного Зала в опасный, жуткий окружающий мир. Он рванул от единственных людей так, словно за ним гналась тысяча чертей во главе с самим капитаном королевских мушкетеров, ушел в скрыт сразу, как только покинул территорию древнего сооружения.

Саргон не сомневался: бывшему вору оказалась поручена самая опасная миссия, неважно, скрывался ли в лесу или нет вчерашний убийца.

Остальные с облегчением вздохнули (на смерть отправили другого), после чего начали осторожно обшаривать маленькое пространство Куньлуньской башни: Дун Цзе деловито склонилась над обезглавленным телом, Ян пыталась активировать «Взор сиятельного цилиня», позабыв про невозможность активных духовных техник, ее била дрожь запоздалого страха, Кань полез на второй ярус, его прикрывал Камей, Уру исследовал каменную кладку, а также пол на предмет скрытых проходов.

Юншэн… Юншэн продолжал безбожно дрыхнуть, абсолютно невосприимчивый ни к каким словам, крикам или действиям, обращенным на общество людей в целом. Он мог слушать только те слова, которые произносились адресно, ему или с его упоминанием.

Конечно, если в чужих криках не содержалось ничего интересного. Тогда он кружил вокруг голодной акулой и творил глупости, богохульства или несмываемые оскорбления.

Юный практик неуверенно посмотрел на второй и последний выход из башни: дверь в покои зала предков.

Ее исследовал радостный Вань, ползал по периметру, отмечал каждый цунь, скрипел косяком, изучал рисунок пылевых отложений, подглядывал в замочную скважину, тогда как более уместный в расследовании культиватор Алтаджин тупо махнул на все рукой и уселся в позу медитации.

В итоге, лишь один Саргон неловко топтался посреди этого сборища деловитых людей, каждый из которых выглядел напряженным, устрашенным или ожесточенным, но никто — просто скорбящим.

Он понимал, что так поступать правильно, что они на задании, что сперва следует гарантировать безопасность себя и окружающих, и только потом позволить себе испытывать чувства, но все же, все же, все же…

Его отряд слишком давно не нес безвозвратных потерь.

«А ведь мне только начал нравиться наш больше-не-спесивый аристократ. Хороший парень, когда перестал говорить с каждым через губу и чванливую рожу».

Ему не хотелось ни плакать, ни рыдать, ни причитать. Словом, делать все то, чем занимаются профессиональные женщины на похоронах или в преддверии крупной покупки.

Есть такое слово в японском: «моттаинай». «Слишком расточительно», чувство сожаления о безвозвратной потере, которая того не стоила. Такое слово ближе всего описывало смятенную душу Саргона.

«Как же глупо ты погиб», — он без разговоров взял на руки тело, когда Дун Цзе закончила осмотр и ткнула на него пальцем.