Моя мать прокляла мое имя - Сальгадо Рейес Анамели

– Река Дьяволов! Круто!

Смутившись, Ангустиас забирает телефон и рассматривает карту.

– Странно. Я даже не знала, что такая существует. А ты, разумеется, считаешь, что это круто, – говорит она, закатывая глаза.

– Ну конечно, ты не знала. Ты вообще когда-нибудь выясняла, где жила твоя мать?

– Хм, это довольно иронично, что твоя бабушка решила поселиться у реки с таким названием, – продолжает Ангустиас, игнорируя замечание дочери. Она отрывает взгляд от телефона и приподнимает бровь. – Ты знаешь, что такое «иронично»?

На этот раз глаза закатывает Фелиситас.

– Да мама. Я прекрасно слышала песню Аланис Моррисон, пока ты пять раз громко пела ее в машине. Между прочим, фальшиво. И почему это иронично?

– Мориссетт [15], – поправляет Ангустиас. – Твоя бабушка была очень религиозной, истовой католичкой. Каждый раз, когда ей что-то не нравилось, она говорила: «¡Esas son cosas del diablo!» Это все проделки дьявола.

Фелиситас ерзает на стуле.

– Совершенно не обязательно повторять для меня на английском. Я понимаю и говорю по-испански так же хорошо, как и ты.

– Ладно-ладно, – соглашается Ангустиас и поднимает руки в знак капитуляции, хотя Фелиситас и не права. Ее испанский довольно неплох, язык она понимает и говорит на нем, может читать и писать простые предложения, но все это она делает далеко не идеально. Она путает род некоторых существительных, ставит ударение не на те слоги и иногда использует похожие по звучанию английские и испанские слова с совершенно разными значениями.

Ангустиас вполне довольна тем, как ее дочь владеет испанским. Ее уровень можно даже считать превосходным, учитывая, что Ангустиас не говорит с ней по-испански постоянно. «Ошибаться – это нормально, – сказала она однажды Фелиситас, когда та предложила пропылесосить ковер, и Ангустиас объяснила ей, что слово carpeta хоть и похоже на английское carpet, но означает „папка“, а ковер по-испански – alfombra. – Ты учишься, и это главное».

В тот момент по краям бордового облака Фелиситас появилась багровая кайма, означающая, что дочь не только расстроена, но и злится. Фелиситас не любит, когда она чего-то не знает. Поэтому, вместо того чтобы постоянно поправлять ее, Ангустиас теперь повторяет фразы на английском и испанском. Если верить интернету, мозг естественным образом улавливает закономерности и Фелиситас запоминает правильные варианты перевода.

По отношению к Ангустиас Ольвидо такой метод обучения не применяла. Ей нравилось указывать на ошибки. «Что ты имеешь в виду под te quiero bien mucho? – спросила она, когда Ангустиас пыталась сказать, что очень любит ее. – Te quiero mucho. Вот как правильно. Bien mucho говорят только местные мексиканцы». Произнося мексиканцы, она изобразила жестом кавычки.

Ангустиас хотела заметить, что она и есть «местная мексиканка», а значит, ей можно говорить bien mucho, но передумала. Ведь когда Ольвидо произносила te quiero mucho, она лишь поправляла ее, а вовсе не признавалась в любви в ответ.

В конце концов Ольвидо сказала ей te quiero muchísimo, и Ангустиас поняла, что слово muchísimo означает «очень», но почему-то фраза «Я очень благодарен» переводилась как muchísimas gracias, а вовсе не gracias muchísimo. Все-таки испанский язык, как и саму Ольвидо, было трудно понять.

– Фелиситас, – говорит Ангустиас и показывает на свой лоб, напоминая дочери, что надо бы перестать хмуриться.

Фелиситас не обращает внимания на намек и замолкает. Когда она вновь начинает говорить, то не смотрит матери в глаза.

– Значит, я тоже была una cosa del diablo?

Ангустиас подскакивает на стуле.

– Что? Конечно, нет!

– Тогда почему она никогда не навещала нас и не приглашала к себе? И всегда, когда звонила, не хотела со мной разговаривать. Если она больше не сердилась на тебя за то, что ты меня родила, почему же она до сих пор меня ненавидела?

– Она тебя не ненавидела, – уверяет дочь Ангустиас. – И она все еще сердилась на меня, но ты здесь ни при чем. А звонила она время от времени, потому что полностью отказаться от ребенка – это…

– Cosas del diablo, – заканчивает фразу Фелиситас.

Ангустиас машинально тянется к лежащей перед ней обертке. Она отворачивается к окну, чтобы не смотреть на синевато-серое пятно над головой Фелиситас, но в отражении видит свой самый глубокий страх. Она крепко зажмуривается. Кончики пальцев не ощущают ничего, кроме промасленной бумаги. Ангустиас в панике опускает глаза и обнаруживает, что у нее не осталось картошки фри, которая могла бы спасти от дальнейших вопросов, заданных не только дочерью, но и ею самой. Была ли Ангустиас una cosa del diablo? Она уже не может спросить об этом свою мать, но если бы могла, очевидно, Ольвидо ответила бы «да».

Для нее это неважно. Она умеет жить с таким восприятием себя собственной матерью. Холодность сходит с нее, как снег, тающий с приходом весны, но Фелиситас уже живет в состоянии вечной зимы. Пренебрежение Ольвидо, ее обида, которую она таила до самой смерти, заморозят сердце Фелиситас. Сейчас она что-то подозревает, но если получит подтверждение, сможет ли это пережить? Ведь она всего лишь ребенок.

Хотя раз Ольвидо мертва, Фелиситас не грозит узнать правду. Да и Ангустиас тоже ничего не грозит, поскольку дочь явно не собирается продолжать допрос. Ангустиас шлепает Фелиситас по руке и радостно сообщает, что пора снова отправляться в путь.

Фелиситас молчит всю дорогу до машины. Тишину заполняет потрескивание неисправной неоновой вывески над рестораном. Молчание – обычное дело для Фелиситас, но сейчас явно что-то не так, Ангустиас это видит. На лице дочери нет привычной хмурости, хотя в нем чувствуется напряжение, словно она старается не закричать или не выдать секрет. Но она точно не злится. В ее ауре нет багрового оттенка.

– Эй. – Ангустиас пытается отвлечь Фелиситас от того, что ее беспокоит. – Раз Грейс приграничный городок, значит, большинство там говорит по-испански, так что мы не сможем использовать язык, чтобы обсуждать людей за их спинами, но…

– Другие дети не будут называть меня Фелисити? – спрашивает Фелиситас, вяло открывая дверцу машины и залезая внутрь.

– Именно! – Ангустиас энергично включает зажигание и выезжает с парковки. – А меня не будут называть Энджи.

– Или Ангус.

– Ага, говядина Ангус [16]. – Ангустиас мычит, но это не вызывает у дочери ни тени улыбки.

Фелиситас, похоже, обдумывает слова матери и глубже вжимается в сиденье. Ее аура становится чуть голубее, чем была в ресторане, но цвет все еще ближе к серому.

– Это не имеет значения. Они найдут другой повод посмеяться надо мной. Так всегда бывает. Но мы же все равно там не останемся, правда?

– Правда. Возможно, потом мы поедем в Долину. Поселимся там. Может быть, на-все-гдааа! – Ангустиас раскидывает руки в воздухе, словно рисует радугу. Фелиситас, не впечатленная этим представлением, отворачивается и смотрит в окно, а «навсегда» так и повисает в воздухе.

Глава 5

Фелиситас знает, что «навсегда» невозможно измерить, а то, что невозможно измерить, не существует.

Несмотря на искренность и надежду в голосе мамы, нет никаких оснований верить ее обещанию. За десять лет жизни Фелиситас они переезжали девять раз, причем дважды без предупреждения. Заставить маму осесть на одном месте может разве что божественное вмешательство, но, учитывая, насколько ужасными были предыдущие девять мест, она не уверена в его необходимости. Фелиситас умоляла Ангустиас не переезжать в то лето перед школой, когда они жили в Нью-Мексико и она поняла, что не умеет заводить друзей, хотя, похоже, все дети справлялись с этим без труда.

– Хорошо, мы можем переехать в другой штат, – заявила Фелиситас через две недели сидения в одиночестве во время обеда и на переменах.