Хозяин теней. 5 (СИ) - Демина Карина

— Только письма не доходили.

— Что?

— Первое, которое вы оставили, ваша матушка сожгла.

— Зачем?

— По словам вашего деда, надеялась, что вас вернут и не желала, чтобы оставались этакие свидетельства вашей глупости.

— Дед…

— Ему сообщили не сразу. Он связался с моим… знакомым. Просил о помощи. В частном, так сказать, порядке. И да, он уверен, что других писем не было.

— Я… я передавала…

— Как вы оказались в подвале?

— Сперва я жила на тайной квартире. С другими членами…

— «Нового света»?

— Да, — Татьяна выдохнула. — Вы знаете о них?

— Не так много, как хотелось бы. Имена назовёте?

Она задумалась. Ненадолго, но…

— Да. То, что они делают… это неправильно. Дело даже не во мне. Я… я сильная. Меня хватило не на один цикл. Но другие девочки не всегда выдерживали и первого. Так что я назову. Пусть… пусть сочтут предателем. Выживу. Они не имеют права делать это. Ни ради светлого будущего, ни ради чего иного.

На бледной коже вспыхнули пятна.

— Сперва всё было хорошо. Я помогала… да, подпольно и своим, но лечила.

— От чего?

— Раны. И отравления. Вторых больше. Многие… типографии или вот лаборатории, которые обустраивались тайно, не имели защиты. И люди вынуждены были работать в сложных условиях.

А молоко за вредность им не давали.

— А работа с бумагой и краской — это пыль, которая оседает в лёгких. И сами красители, разогреваясь, делаются ядовитыми. Про химические лаборатории и вовсе говорить нечего. Там и пироксилин, и гремучая ртуть. В итоге постоянные ожоги, травмы, отравления. Я помогала. Мне казалось, я делаю всё правильно, хотя…

Она запнулась и отвела взгляд.

— Их было не так и много. Пациентов. И у меня оставались силы. Я сливала их в накопители. Но… понимаете, просто сидеть и делиться силой — это не то, чего я хотела. Мне представлялось, что я уеду куда-нибудь… не знаю, в Ростов? В Тверь? Да пусть бы и в Екатеринбург. Куда-нибудь, где целителей мало. Я бы устроилась в лечебницу. И там помогала простым людям.

— А вместо этого оказались заперты на конспиративной квартире.

— Да. И… я… увидела изнанку мира, который казался мне прекрасным. Знаете, теперь мне удивительно, как я вообще… впрочем, неважно. Наивность и глупость. Глупость и наивность. Хотелось бы надеяться, что я от них излечилась. Но это очень… отрезвляет, когда те, кем ты восхищалась недавно, чьей жизни завидовала, кого полагала одухотворённым, вдруг позволяют себе напиться. Мой отец или в целом в доме… никто не позволял себе подобного поведения. Орать матерные песни? Употреблять столько, чтобы организм не справился и исторг выпитое? Или вот… та свобода отношений, которая… существовала в доме… она показалась мне несколько чрезмерной. Нет, я не собиралась читать мораль, но и считать её вовсе устаревшей полагала неправильным. А ещё эта свобода развращала. И мне даже пришлось несколько раз давать отпор тем, кого я полагала товарищами по борьбе. По идее.

Домашняя девочка попала в гнездо разврата и удивилась, что так тоже бывает?

— Как-то случился конфликт, когда я… они ведь употребляли не только алкоголь. А опиум вызывает зависимость. Пусть её и не считают опасной, но мой дед убеждён, что просто недооценивают. Что необходим жёсткий контроль над подобными препаратами. Что регулярное их употребление разрушает саму личность.

— Он прав, — сказал я. И Карпу Евстратовичу пояснил. — Нарики — это ещё тот головняк. Наркоманы. Ну, те, кто потребляет эту гадость. У них, когда ломать начинает, вообще мозги отключаются. Они за дозу и мать родную прибьют, и не только. Что угодно сотворят.

— Именно, — Одоецкая поглядела на меня и что-то такое во взгляде было, врачебно-любопытное, так вот на меня в том мире глядели, когда я не помер, но начал вдруг выздоравливать. — И я потребовала запретить употребление опиума. И в целом заговорила о дисциплине. О том, что если мы собираемся менять мир, то должны стать образцом для подражания. И значит, нужно думать в том числе о морали.

— Вас не поняли?

— Мы… понимаете, я… меня… — она густо покраснела. — Меня подняли на смех. И вовсе… сказали, что мораль устарела. Что по-настоящему свободный человек свободен и от неё. Что главное — это благо революции. Я читала кодекс, но я со многим категорически не согласна! И… случился спор. Очень некрасивый… его остановил Ворон.

Я прям вперёд подался, услышав это имя.

Вернее, кличку.

Птичка-невеличка, чтоб его. Привет передала и исчезла. Но выходит, что не совсем.

— Это ваш… возлюбленный?

— Да, — княжна опустила голову. — Мне так казалось. Он… он тогда снова пришёл мне на помощь. Просто велел замолчать, и все замолчали. А мне сказал, что я ещё не готова. Что некоторые идеи могут показаться на первый взгляд радикальными, но это потому что я выросла в другом мире. И мне нужно больше времени, чтобы проникнуться. Только… знаете, я тогда уже начала понимать? Прозревать? Как правильно? Этот путь… он не мой. Взрывы. Террор. Убивать народ, чтобы вызвать его гнев? Чтобы обострить существующие проблемы? Это… это как грелку класть на живот, когда он болит!

— А нельзя? — удивился Карп Евстратович.

— Конечно, нет! Воспалительный процесс от тепла усугубится! Это верная смерть! И я… я сказала это Ворону. Сказала, что думаю. О разочаровании. О сомнениях. Что я не собираюсь выдавать их полиции, но у меня своя дорога. Я уеду, как собиралась. Сперва к деду. Он всегда понимал меня лучше остальных. Он бы помог сдать экзамен на первую ступень, на младшего целителя, а там, возможно, нашёл бы место. У меня имелись деньги. Небольшое наследство от прабабушки. Его бы хватило, чтобы жить и организовать небольшой кабинет. Я могла бы лечить людей. Просто лечить людей. Когда я произнесла это вслух, то и сама осознала, что всегда хотела именно этого. Возможно, в будущем открыть госпиталь, где нуждающимся бы оказывали помощь бесплатно.

Парадокс в том, что выйди Одоецкая замуж за своего этого… как его там… Германа? Генриха? В общем, открыть госпиталь ей было бы проще.

— И что вам ответили?

— Ворон сказал, что понимает. И принимает. Что не всем дан путь огня.

Интересное выражение.

Очень.

— Он маг? — Карп Евстратович тоже за него уцепился.

— Ворон? Да.

— Огневик?

— Не знаю, — Татьяна покачала головой. — Он и о даре молчал. Но… однажды его ранило. Была операция… экспроприация…

Я киваю. Мол, понятно.

Оно и вправду понятно. Грабёж обыкновенный, но с благородным названием. Как там говорил глава пиар-отдела? Слова имеют значение. Так что грабёж — это для бандитов. Голая уголовщина. А вот экспроприация — дело иное. Благородное и подобающее строителям нового мира.

— Ранение сквозное, но я волновалась. И не только я. Ворона все любили. И ценили. Он… понимаете, сложно описать словами. Но когда он появляется, то все остальные будто исчезают. А когда начинает говорить, хочется слушать и слушать.

Ага, я тоже заметил, что эта зараза харизматичная до крайности.

— И поэтому его ранение многих испугало. Я взялась помочь. И помогла. Тогда и поняла, что он одарённый. На дарников сила отзывается иначе. Но вот что это за дар, я не сумела определить. Только то, что он есть и яркий.

— Вы спрашивали?

— Да. Но мне сказали, что это не имеет значения. Тогда… мне кажется, что уже тогда он решал, что со мной делать. А после разговора, когда я заявила, что ухожу, решение и принял. Ворон попросил потерпеть ещё немного. Ему нужно было время, чтобы выправить документы. Чтобы перевезти меня в другой город. Сказал, что оттуда я смогу связаться с дедом, если захочу. Но лучше бы самой попробовать, чтобы понять, как оно, жить без поддержки семьи и в целом…

Вдох.

И выдох. И бледность её становится сильнее.

— Он пришёл в сопровождении ещё двоих. Сказал, что всё готово. Что меня довезут до станции, но не в Петербурге, где за вокзалами полиция наблюдает, а дальше, до местечковой. Как он… не помню. Название такое, забавное… сели в машину. Он убрал саквояж с моими вещами. Не совсем моими. Платье я сразу после побега отдала. К чему мне шелка? Вот… а ожерелье оставила. Я хотела его вернуть маме. Это ведь её. Но мне кое-что собрали с собой. Обычную одежду. Бельё. Саквояж, помню, был таким лёгким. Ворон вручил паспорт. Татьяна Михалецкая.