Сошествие в Аид (ЛП) - Райли Хейзел

Я скрежещу зубами. У Аполлона уникальный талант: он, может быть, одинаково любим и одинаково желанным объектом для того, чтобы двинуть ему в морду.

— Никакой истории. И даже если бы была — Играм она не помешает.

Я вру. И знаю это без всяких братских нотаций. Наши родители всегда твердили: никогда не дружите с противниками. Единственные, кому можно доверять, — это семья.

Аполлон понял это на собственной шкуре. Когда влюбился в Вайолет, а она влюбилась в меня. А Вайолет поняла, что связываться с нашей семьёй — себе дороже.

— Мы все сейчас думаем о Вайолет, да? — нарушает молчание Гермес. — Без обид, Аполлон.

Аполлон мрачнеет, замолкает и медленно опускает бутылку. Я протягиваю руку, он отдаёт мне пиво. Делаю глоток, позволяя холодной жидкости обжечь горло.

— Хейвен справится, — шепчу. — Всё будет нормально. Она другая.

— Она другая, — соглашается Афродита. — Но семья та же.

Красивый способ сказать: мы всё те же безумцы с раздутым эго.

Я никогда не отвечал взаимностью Вайолет. Во-первых, из уважения к брату. Во-вторых, потому что сам не знаю, что такое любовь. Никто мне этого не показывал. Были проблески заботы от приёмных братьев и сестёр, но в целом? Ничего. Я слишком часто ловил на себе взгляды жалости и отвращения, чтобы позволить себе роскошь верить: я способен любить и быть любимым.

Я переспал со многими. Даже со студентками Йеля. Не дурак — я вижу, как на меня смотрят. Замечаю вожделение. И замечаю тот лёгкий перелом в их выражении лица, когда взгляд скользит с общего на мою шрамированную щёку. И вот этого Хейвен никогда не сделала. Так же, как никогда этого не делали мои братья и родители.

Я трясу головой, будто это может выкинуть всё лишнее из мозга. Могу не думать об этом. Не думать о Греции, о семье и о занозе Хейвен Коэн, которая тёрлась о меня, задыхаясь.

Пальцы сжимаются на бутылке так сильно, что Аполлон осторожно выдёргивает её у меня из рук.

— Всё нормально? — спрашивает.

Гермес, сам того не зная, спасает ситуацию: хлопает в ладоши.

— Ну так что, какое желание вы загадали? Я попросил, чтобы Хайдес перестал скупать тонны средств по уходу за волосами, которые занимают всю ванную, и… шикарное пальто из кашемира небесно-голубого цвета. — Поворачивается к Афродите. — Помнишь? Мы видели его в витрине, в Париже, пару месяцев назад.

Она кивает:

— Конечно. Я же сказала тогда: заходи и примерь.

Мы с Аполлоном обмениваемся взглядами.

— У тебя получилось два желания? — уточняю я.

— Нет. — Он загибает пальцы, шепча цифры. — Восемь.

Афродита заливается смехом, краснея до корней волос. Аполлон садится на подлокотник кресла рядом со мной. Улыбается так широко, что на щеках проступают его фирменные ямочки-убийцы, ради которых половина Йеля теряет голову.

— По традиции нужно загадывать одно, — говорит он.

— Я знаю, но мне на традиции плевать. Поэтому я ставлю рождественскую ёлку даже на Пасху.

Мы все одновременно кривимся. Это правда. Гермес на Пасху наряжает ёлку, пьёт соки вместо вина, завтракает печеньем, размоченным в красном, а когда у него «правильное настроение» — читает книги с последней страницы. Для него это вызов правилам. Для меня — полная хрень.

Они продолжают спорить, а я выключаюсь.

И снова думаю о Хейвен. О той самой девчонке, что сняла лифчик на сцене театра передо мной. О той, что рисовала на бумажке стакан воды и выводила капли, стекающие вниз.

И снова думаю о себе. О том самом парне, который не имеет ни малейшего понятия, как правильно вести себя с людьми, и который на бумажке написал: «Хочу понять, что такое любовь».

Глава 26

Шкатулка Пандоры

Но Пандора была слишком любопытной: ослушалась Эпиметея, брата Прометея, и открыла сосуд. Она не знала, что тем самым исполняла план Зевса, задумавшего отомстить смертным. Из сосуда вырвались все беды мира: старость, зависть, болезни, боль, безумие и пороки. На дне осталась лишь надежда, вышедшая последней — чтобы облегчить людские муки.

Сегодня воскресенье, и мне совершенно не хочется вставать с кровати. Я наблюдаю, как солнечные лучи пробиваются сквозь окно и ложатся на белые простыни Джек — смятые, брошенные бог знает когда.

Вчера мы так и не поговорили. И что бы я ей сказала? «Эй, Джек, это не то, что ты думаешь. Сколько именно из моих сисек ты успела увидеть? И что мне сделать, чтобы стереть из памяти образ Хейдеса, который наклоняется, чтобы слизнуть их?»

Стоит только мысленно сформулировать последнюю фразу — и у меня в животе всё переворачивается. Я втыкаюсь лицом в подушку, словно собираюсь задушить саму себя и покончить со всем этим. Думать о Хейдесе — губительно. А я не выбросила его из головы с той самой ночи. Уходить было последним, чего я хотела. Я мечтала пойти к нему в комнату и отдать ему каждую клеточку своего тела — без стыда, без тормозов.

Я вообще не понимаю, какие чувства связывают меня с ним. Он меня бесит, выводит из себя, испытывает моё терпение до предела, и чаще я хочу залепить ему пощёчину, чем обнять. Но я всё равно думаю о том, как хорошо его руки легли на меня.

Господи. Это всё неправильно.

Я позволяю себе долгий горячий душ; сушу волосы, пока не устаю, и оставляю кончики влажными. Натягиваю шерстяное платье и начинаю собирать всё необходимое. Книги, конспекты Лиама — в рюкзак. Единственный выход — идти в библиотеку. Чтобы не видеть Ньюта, Лиама, Перси и Джек. Ну правда, кто ещё в здравом уме попрётся учиться в библиотеку в воскресенье? Только та, кто вчера тёрлась об руку Хейдеса Лайвли, прижатую к дереву. Вот кто.

Перед выходом проверяю коврик у двери — нет ли там очередной записки с угрозами. Фух. Пусто. И какой вообще смысл был подсунуть мне ту первую, заманить в планетарий и потом исчезнуть?

Йель дремлет. По воскресеньям тут всегда тишина и умиротворение. Только мои шаги эхом отдаются по полу, пока я пересекаю вестибюль и поднимаюсь по парадной лестнице к библиотеке. Там тоже пусто.

Дежурная за стойкой поднимает на меня глаза.

— Доброе утро. Учиться в воскресенье?

— Ага. Я же… прилежная студентка. — Потому что «пытаюсь спрятаться от друзей, чтобы они не догадались, что я хочу переспать с Хейдесом Лайвли» звучало бы чересчур длинно.

Мы обмениваемся дежурной улыбкой. Я устраиваюсь за столиком на двоих у окна с овальным верхом, обрамлённым барочными завитками. Пару секунд просто пялюсь в стекло, оттягивая момент.

Я даже книгу не успела открыть, как в кармане джинсов завибрировал телефон. Хватаю его машинально — и сердце застывает. Хейдес.

Где ты? Заглянул к тебе в комнату, но никого не застал.

Я торопливо печатаю:

Мне нужно побыть одной.

Ответ прилетает мгновенно:

Хейвен, я не могу перестать о тебе думать. Не делай так со мной.

Я кусаю губу до боли. Вдыхаю, выдыхаю снова и снова. Его слова только хуже делают. Счастье, накрывшее меня от этого признания, в сто раз опаснее.

Мне нужно побыть одной.

Нет. Ты просто закрываешься, гоняешь по кругу своих тараканов и внушаешь себе, что вчерашнее — ошибка.

Ну вот, попал в точку. Как обычно. И меня это даже поражает.

Поговорим потом.

Уже собираюсь убрать телефон, но вижу мигающие точки. Он печатает дальше. Я жду.

Сделай одолжение. Не думай обо мне. Тогда не сможешь убедить себя, что это было неправильно.

Хейдес.

Не думай обо мне, Хейвен. Если сможешь.

Улыбка вырывается сама собой. Со стороны я выгляжу полной дурой. Сколько я так просидела, уставившись в экран? И ведь он прав — почти всегда прав. Не думать о нём невозможно. Я всё ещё ощущаю его запах, его руки на себе, слышу наш поцелуй. Каждую деталь. Только сильнее.

Хватит перечитывать мои сообщения и займись учёбой.

Телефон выскальзывает и глухо бьётся о столешницу. Я резко дёргаю головой, высматривая его. И вот он — за столиком напротив. Подперев щёку ладонью, смотрит на меня с той самой нахальной улыбкой, которую я то ненавижу, то хочу сорвать… поцелуем. Он машет рукой.