Тайна доктора Авроры (СИ) - Александра Федулаева "Сандра Барро"

— Разумеется, Ваша светлость, — ответил Эштон с идеальной учтивостью и вновь посмотрел на меня. — Миледи, всегда рад видеть вас. Разрешите откланяться.

Он слегка поклонился и отступил к дверям.

Я ощущала, как кровь стучит в висках. Хотелось исчезнуть, уйти от этих взглядов, от ледяных улыбок, от ощущения, что я оказалась в центре незримой битвы, правила которой мне пока неизвестны.

Генри шагнул ко мне и склонился:

— Аврора, думаю, нам пора.

Я кивнула. Леди Агата, заметив его взгляд, тут же поднялась и грациозно поклонилась герцогине.

— Благодарим за оказанную честь, Ваша светлость, — сказал Генри. — Для нас это привилегия.

— Надеюсь, наше общение продолжится, — ответил герцог, всё с той же мягкой улыбкой.

Мы попрощались и вышли из ложи. Я старалась идти прямо, но внутри меня всё дрожало. Герцогиня и маркиза смотрели на меня с выражением удивления и проницательности. Опытные в дворцовых интригах, они сразу поняли, что словесная дуэль между двумя аристократами имела ко мне прямое отношение.

Когда дверь закрылась за нашими спинами, я едва не вздохнула с облегчением. Но в голове всё ещё звучал голос Эштона, его хищная вежливость, его взгляд. И — тихое предупреждение, которое я прочла в глазах Эвана Грэхема.

Глава 65

Усадьба барона Сомервиля выглядела так, будто с неё давно стёрли краску прошлого — величие, блеск, уверенность. На гравийной дорожке почти не было следов: сюда редко ступали чужие. Лорд Эван Грэхем вышел из кареты, кивнул кучеру и поправил ворот пальто. Дождь с утра не прекращался, и лошади тревожно храпели в тишине. Дом казался почти безжизненным, словно застывшая скорбь, заключённая в камень.

Дверь открыл старик-слуга, чуть поклонившись. Он провёл гостя в тёмный холл, где висели запылённые портреты предков и пахло ветхой древесиной, а затем в просторную, но прохладную гостиную. Там, у окна, сидел барон Сомервиль — худощавый, сухой, но ещё крепкий мужчина с лицом, в котором строгость уступала место усталости. Рядом на софе — его супруга, закутанная в плотную тёмную шаль, словно отгораживаясь от мира.

— Лорд Грэхем? — произнёс барон. — Мы ждали вас. Так, долго ждали, что кто-то нас выслушает. А теперь, когда вы здесь, даже не знаем, с чего начать.

— Благодарю за приём, — ответил Эван, почтительно склонив голову. — Я понимаю, как непросто вспоминать… Но мне нужно услышать вашу правду. Начните с Бренды. С того, какой она была.

Баронесса посмотрела на него выцветшими глазами, полными застывшей боли.

— Это давно не воспоминание, милорд. Это — каждый день. Каждый вечер, когда в доме тихо, я всё ещё слышу её шаги… и знаю, что их не существует.

Они долго молчали. Лишь потрескивание дров в камине нарушало эту гробовую тишину. Наконец, барон заговорил.

— Она была нашей единственной дочерью, Бренда. Яркая. Полная идей. Строптивая, как молодая лошадь на ветру. Хотела открыть школу для девочек, которые остались без попечения родителей. Говорила, у них должен быть шанс выучиться хотя бы на гувернантку. Она с детства много читала, спорила с викарием, мечтала изменить хоть крохотную часть этого мира.

— Не самая обычная молодая леди, — тихо заметил Грэхем.

— Она была не такой, как все, — вмешалась баронесса. — И всё же… вышла за Эштона. Она не любила его. Ей казалось, что статус и титул — это лишь средства. Что она сможет использовать их во благо. Для школы. Для девочек.

Барон горько усмехнулся, без тени сарказма.

— А мы с женой позволили. Закрыли глаза. И теперь каждый день себя за это корим. Я сомневался в нём с самого начала. Но как противоречить единственной дочери? Да и политически... тогда союз с его семьёй казался разумным.

— Первое время всё было спокойно, — вставила баронесса. — Она писала письма, говорила, что в доме Эштона холодно, но терпимо. Что он сух, но вежлив. А потом… всё изменилось. Она стала нервной, плакала в письмах. Однажды спросила, может ли женщина сама подать на развод. Писала, что боится его, но конкретных обвинений — ни слова. И в то же время — просила не приезжать.

Грэхем кивнул. Он раскрыл папку, достал аккуратно сложенное письмо.

— Вы узнаёте?

Барон взял бумагу, взглянул. Глаза его наполнились влагой, но он не позволил ни одной слезе упасть.

— Её почерк. Только… посмотрите, как дрожит. Она всегда писала уверенно. А тут, будто торопилась. Пряталась.

Эван кивнул с пониманием и протянул руку, чтобы забрать письмо. Прежде чем положить его обратно в папку, он ещё раз внимательно прочитал неровные строки.

— Здесь она говорит о страхе. О том, что больше не может. Что чувствует себя узницей.

— Это случилось за месяц до её смерти, — тихо сказала баронесса. — Она написала моей племяннице, леди Армбридж. Служанка передала письмо и сказала, что больше не будет работать в доме Эштонов, и уезжает навсегда. Племянница отправилась к Бренде в Холтсдейл, где граф держал её последние месяцы. Удивительно, но Бренда почти ничего не рассказала кузине. Лишь произнесла: «Если со мной что-то случится — не верьте». А через три дня… она упала с лестницы.

Барон откинулся в кресле. Его пальцы сжали подлокотники.

— Её нашли ночью служанки. Сказали, что она оступилась. Никто ничего не видел. Я нанял врача осмотреть тело, но через два дня он пропал. Исчез! Просто, как будто сквозь землю провалился.

— Вы пытались добиться пересмотра дела?

— Мы писали, обивали пороги, обращались к судьям, к парламентским чиновникам, — сказал барон. — Платили клеркам, чтобы донесли прошения наверх. Но всё глохло. Исчезало. Деньги, скорее всего, оседали в чужих карманах.

— Кто-нибудь к вам заходил в последнее время?

Сомервиль замер, переглянувшись с женой.

— Да, двое. Мужчины, хорошо одетые. Вежливые, спокойные. Сказали, что понимают нашу боль и что «мир должен уважать память покойных». Предложили компенсацию. Потом пригрозили. Если мы продолжим «порочить имя благородного рода», можем лишиться всего, даже этого дома.

Грэхем медленно кивнул.

— Их прислали, чтобы заставить вас молчать. Это значит, что они боятся. Боятся, что правда выйдет наружу.

Баронесса тяжело вздохнула.

— Правда… что теперь с неё? Бренда мертва. Наша земля стала частью владений Эштона, будь он проклят. Он отобрал у нас дочь и землю.

— Вернуть землю можно, если будет доказано, что он причастен к её смерти, — сказал Грэхем. — Я клянусь вам: я это сделаю. До конца. Но вы должны мне помочь. Ради справедливости, ради доброго имени вашей Бренды и ради того, чтобы ничья дочь больше не пострадала…

Позже, в кабинете дома Генри Арлингтона, Грэхем с раздражением положил письма на стол.

— Всё, что они говорили, подтверждает мою догадку. Она боялась. Хотела уйти. Спрашивала про развод.

— А что с кузиной Бренды?

— Леди Армбридж сейчас находится в деревне под Бриммором. Я собираюсь её навестить. Она последняя, кто говорил с Брендой накануне гибели.

Генри сжал пальцы.

— А семья первой жены?

— Скрывают. Это его родственники. Мои люди пытались говорить с прислугой. Одна из служанок упоминала о возможном рукоприкладстве, но после замолчала. Родственные связи — это непробиваемый щит. Они скорее смирятся с правдой, чем вытащат грязь наружу.

— А вторая?

— Напуганы. Я послал письмо в дом её отца — мелкого землевладельца, обедневшего виконта из Донкстона. Через день он распродал часть своего имущества и уехал с младшей дочерью за границу. Даже не ответив. Люди исчезают, как будто вокруг Эштона — завеса молчания.

Генри взглянул на окно.

— Надо поставить Сеймура в известность, завтра утром напишу ему и попрошу о встрече.

***

Лорд Эштон сидел за столом, опершись на локоть. Чернильница стояла справа, подточенное перо — в руке. Он не спешил. Перед ним лежал чистый лист, пергамент цвета старой слоновой кости, с тиснёным краем. Слева — уже сложенный и перечёркнутый черновик. Он выдохнул, заправил манжету и начал писать. Рука двигалась медленно, уверенно. Он подбирал формулировки с той самой холодной вежливостью, которая всегда сбивала собеседника с толку. В его письме не было ни капли лести — но в каждой строчке звучал намёк на покорность, зрелость, благоразумие. Он знал, на что давить: долг, честь, интересы рода.