Винляндия - Пинчон Томас Рагглз

– Ты гля, гля еда у тебя, Эктор, что ты натворил?

– По край-мере я ее не разбросаль по всему заведенью, включая свою рубашку, будто на парковке. – Да, верняк с неким упором сказано, и это все после того, как они на двоих разделили, может, и немного, но все ж парковку-другую, даже кое-какие приключения на оных. Зойд догадался, что в некий момент после их последнего сходнячка Эктор, словно бы от бури, надвигавшейся на горизонт его жизни, принялся все заносить в дом. Застряв на много лет в поле на уровне ГС–13 [26] из-за своей принципиальности, он поклялся – думал Зойд, – что выйдет за ворота пораньше, не успев даже стать каким-нибудь cagatintas [27], бюрократом, который даже срет чернилами. Но должно быть, некое дельце себе сварганил, может, слишком холодно ему стало – пора и распрощаться со всеми этими пристально озираемыми парковками на милости тамошних стихий и законов вероятности, и здравствуй, ГС–14, а мир снаружи кабинета пускай остается в удел публике, что лишь начинает карьеру, такие его сильней оценят. Очень жаль. Для Зойда, тоже гораздого лезть на рожон, это долгое неповиновение было самым убедительным коммерческим доводом Эктора.

А вниманию Эктора утром федеральные компьютеры не представили того, что переулки сегодня все отведены региональному полуфиналу среди юниоров. Со всех северных округов в городок съехались детки – состязаться в этих причудливо изрезанных пазами шедевральных дорожках, оставшихся еще с высокого прилива здешней лесоповальной промышленности, когда возводились большие дома, все с каркасами из секвойи, а со скользких от дождя дилижансов сходили легендарные плотники, гении по дереву, способные построить вам что угодно, от кегельбана до уборной в стиле плотницкой готики. Шары били в кегли, кегли в дерево, откуда-то рядом грохотало эхо столкновений, а с ним неслись стада деток в разных куртках для боулинга, у всякого в руке по меньшей мере один шар в мешочке плюс шаткие стопки газировки и еды, всякий со скрипом распахивал сетчатую дверь между дорожками и рестораном, а она с тем же скрипом захлопывалась на следующем пацане, который скрипел ею настежь сызнова. Немного эдаких повторов понадобилось для воздействия на Зойдова сотрапезника, чей взгляд метался взад и вперед, а сам он мычал мелодийку, в которой лишь после шестнадцатого такта Зойд признал «Знакомьтесь – Флинтстоуны» из хорошо известного многосерийного телемультика. Эктор домычал песенку и кисло взглянул на Зойда.

– Твои тут есть?

Приехали. Ладно.

– Ты о чем эт, Эктор?

– Ты меня поняль, дурилья.

В глазах его Зойд не мог разглядеть ничего.

– Ты с кем это разговаривал?

– С твоей женой.

Зойд принялся накалывать и перенакалывать вилкой энчилады, пока Эктор выжидал.

– Эм-м, ну и как она?

Глаза Эктора повлажнели и чуть выкатились.

– Не оч, дружочек.

– Что мне пытаешься сказать, у нее неприятности?

– На льету схватываешь для старого торчильи, а вот тебе еще угадайка: слыхаль когда-нить об отзыве субсидий? Может, в новостях заметиль, по Ящику, всякие сюжеты о рейганомике, а та-акже про срезанья федеральных бюджетов и тэ-дэ?

– Она в какой-то программе была? А теперь больше не в ней? – Беседовали они о его бывшей жене, Френези, ныне на годы и мили в прошлом. И зачем, помимо бесплатного обеда, Зойд тут сидит и все это слушает? Эктор, подавшись вперед и блестя глазами, начал выказывать признаки наслаждения. – Где она?

– Ну, у нас она былья под Защитой Свидетельей.

Сразу не расслышав ударения на была:

– Ой херня, Эктор, это для Мафии, которая пытается стать бывшей Мафией, но притом не помереть сперва, с каких пор ты этот мафиозный холодильник под политических держишь, думал, ты просто хвать их и фигак в дурдом, как в России делают.

– Ну, технически там строка бюджета былья другая, но все равно распоряжаются федеральные маршальи, как и с мафиозными свидетельями.

Дядя мог его раздавить, кратко сбацав чечетку по компьютерным клавишам, – так чего ж Эктор так неестественно дружелюбен? Сдерживать старого крутого двересноса могла, со всей очевидностью, лишь доброта, к несчастью, черта, коей при рождении он был столь обделен, что никто живой или мертвый никогда и нигде на нем ее не наблюдал.

– Стал-быть – она с этими мафиозными ябедами, деньги исчезают, но у вас ее досье по-прежнему, вы ее можете настучать, когда понадобится…

– Неверно. Ее досье льиквидировано. – Слово провисло в деревянном пространстве, между перкуссионными атаками из соседства.

– Почему? Думал, вы, ребята, никогда никаких досье не ликвидируете, со всемь-эть-вашими игрушками в субсидии, рассубсидии, пересубсидии…

– Мы не знаем почему. Но в Вашингтоне это не игрушки – chále ése [28] – это тебе уже не там-сям покрутиль, никаких краткосрочных маневров, это прямо револьюция, не та надуманная дрочба, которой вы, публьика, занимались помальеньку, это тебе, Зойд, натуральный валь, вольна Истории, и ты еще можешь ее поймать, ну или просрать. – На Зойда он глядел самодовольно, чему, с учетом производимых им действий с тостадой, которая – теперь уже – занимала почти всю столешницу, недоставало достоверности. – Чувак, который как-то раз пульнул сквозь пирс Эрмозы в грозу под мольниями, – Эктор качая головой. – Сльюшь, на этой неделье в «К-марте» распродажа ростовых зеркаль, и я никому хороших манер преподавать не могу, но рекомендоваль бы тебе настоятельно себе такое заиметь. Ты бы, может, имидж подправиль, дружочек.

– Минуточку, вы не знаете, почему ее досье уничтожили?

– Потому нам и понадобится твоя помощь. Деньги хорошие.

– Ой бля. Йя, ха, ха, ха, вы ее потеряли, вот что случилось, какой-то идиот там у вас стер папку в компьютере, верно? Теперь вы даже не знаете, где она, а ты думаешь, это я знаю.

– Не впольне. Мы думаем, она возвращается в эти края.

– Ей нь'полагалось, Эктор, сделка этого не оговаривала. Я все прикидывал, сколько это займет – двенадцать лет, тринадцать, неплохо, не против, если я звякну с этим на Горячую Линию Книги Гиннесса, тут же наверняка мировой рекорд – сколько фашистские режимы держат слово.

– По-прежнему бурльишь теми же чувствами, я вижу – я-то прикидываль, ты охольёнешь, может, как-то с реальностью примиришься, ненаю.

– Когда отомрет Государство, Эктор.

– Caray [29], вот вы шестидесятники, поразительно. Аббаж-жаю! Куда ни сунься, не важно – д'хоть в Монгольию! Заберись в самую гльюшь Монгольии, ése, и там сразу раз – и подбежаль кто-нить местный твоих льет, два пальца вверх, V тебе засветиль и верещит': «У тя какой знак, чувачок?» – или запель «Имут гады Давида» [30] нота в ноту.

– Спутники, все всё слышат, космос – это верняк что-то, чего ж еще?

Мусорный мусор позволил себе нюанс мышцей рта в духе Иствуда.

– Не льицемерь, я ж знаю, ты до сих пор веришь во всю эту срань. Вы же все по-прежнему детки внутри, настоящей жизнью только тогда и жильи. Всё ждете, что та магия окупится. Не вопр, меня все устраивает… и ты ж не льенивый, да и работы не боишься… с тобой, Зойд, я б нипочем не сказаль. Никогда не мог вычисльить, до чего невинненьким ты себя считаль. Иногда прямо выльитый хиппейский музыкант-побродяжник, по многу месяцев враз, точно ни дуба никак иначе не зарабатываль. Прям поражаль меня.

– Эктор! Прикуси уже язык! Ты мне гришь, я – ничего я не был невинным, чтоб я святого все то время из себя корчил?

– Тебя корчильё примерно, как и всех вокруг, напарник, извини.

– Вот же ж.

– Я ж тебя не пыршу повзросльеть, но хотя б иногда, пожальста, спроси сам себя, льядно: «Кто спасся-то?» Вот и все, оч-просто: «Кто спасся?»