Наагатинские и Салейские хроники (СИ) - Гичко Екатерина

Ёрдел призадумался, вспоминая период, когда он, слепой, не мог шевелиться и ездил на спине Кающегося. Тогда воспоминания уже начали просыпаться, и он помнил, что раньше его тело было другим. Оно могло ходить, размахивало руками… Пока память не проснулась, он и не помнил, что у него есть руки и ноги. Его существование было таким жалким и ограниченным одним лишь слухом, что он не понимал, что живёт. Он и не помнил, что такое жизнь.

А когда пришли первые воспоминания, он словно обновился. Грудь изнутри царапнула надежда, что он вырвется из темноты и неподвижности и познает вкус настоящей жизни.

Ёрдел почувствовал легчайшее прикосновение сожаления. Если бы он вспомнил эту надежду раньше, то сделал бы крыло быстрее. По крайней мере, постарался бы. А так им просто двигала идея: как можно сделать подобие живого из неживого? Крыло ему было интереснее руки, но на тот момент ему казалось, крыло просто не на ком испробовать.

Когда же господин Иерхарид сам попросил, Ёрдел вспомнил лагерь в Сумеречных горах и упавшую с неба сову. Птиц-оборотней вокруг летало много, но сова привлекла его внимание белоснежным оперением. А потом его заворожил сам оборот, когда всё тело начало с хрустом выламываться, перья втягиваться, а крыло складываться и вытягиваться в руку. Наверное, можно сказать, что увиденное его очаровало.

А как выглядит Лоэзия во время оборота?

–…мой свет, – Ёрдел вынырнул из своих мыслей и прислушался к голосу бывшего хайнеса.

Взор того был устремлён на портрет рыжеволосой улыбающейся женщины, такой яркой, что Ёрделу показалось, что у него глаза горят.

– Она сейчас совершенно одна, – Иерхарид пытался удержать улыбку, но уголки губ задрожали. – Ничего не помнит.

Ёрдел повернул к нему голову. Не помнит? Как он?

– Ей, наверное, очень одиноко, она ведь так боялась остаться в одиночестве. Боги, Ёрдел, ты мне так помог. Теперь у меня есть силы, чтобы вернуть её. Теперь я уверен, что справлюсь и всё пройдёт хорошо. Но… – Иер задохнулся. – Как бы мне хотелось быть уверенным, что сейчас ей хорошо, что её никто не обижает и что она не совсем одинока. Прости меня, – оборотень торопливо отёр лоб. – Я просто постоянно об этом думаю…

Ёрдел повернулся к нему спиной и прежде, чем исчезнуть, сказал:

– Я схожу.

Иерхарид ещё несколько секунд смотрел на опустевший воздух перед собой, непонимающе хлопая глазами.

– Куда? – наконец выдохнул он.

Обманщик. Глава 6. «Её любят»

По окну словно расползлась ледяная клякса. Весь прошлый день шёл снег с дождём, а ночью ударил такой крепкий мороз, что из зева потухшего камина тянуло холодом. О, точно! Она же хотела натаскать побольше дров, а то тех, что оставляли братья, не хватало, а Ѝшенька любила, когда в комнате тепло. Тётушка Рина из покоев напротив как-то пыталась её устыдить, мол, не положено столько дров за ночь жечь. А почему не положено? Никто же не запрещает. Но Ишенька на всякий случай таскала дровишки тайком и ныкала их под кроватью.

Прижавшись носом к стеклу, женщина выглянула наружу. Можно было выйти на балкончик, но там наверняка так холодно, что она передумает идти за дровами. Внизу чернели голые ветви парковых деревьев и грязно серел подтаявший снег. Брат Мастюня говорил, что весна в этом году припозднилась и теперь пытается наверстать упущенное.

Ишенька помнила, что такое весна. Это когда уходит холод, солнца становится больше, а в воздухе можно купаться как в тёплой воде. Она помнила, какой должна быть весна ощущениями и описаниями, а картинок в голове не хватало. И теперь Ишенька каждый день с жадностью высматривала весну. Ей очень хотелось её увидеть.

Но пока и на улице, и на сердце было холодно, серо и тоскливо. Почему-то казалось, что весна должна всё изменить, но что всё? Ишенька не помнила, а очень хотела помнить. Но…

Брат Мастюня ласково гладил её по голове и, утешая, говорил, что ей выпал шанс заново узнать мир и получить новые воспоминания. Многие хотели бы забыть уже прожитое, чтобы составить память из более приятных мгновений, но Ишеньке не хватало того, что она забыла.

А она забыла почти всё.

Иногда в памяти что-то выплывало, но эти крохи больше раздражали, чем радовали. К примеру, Ишенька умела читать и писать, и каждый раз, беря в руки перо, она почему-то была уверена: тот, кто учил её грамоте, плакал из-за неё. Похоже, она была очень нерадивой ученицей, но, увы, больше вспомнить ничего не удавалось. При виде столовых приборов Ишеньке чудилось, что она знает множество забавных историй, с ними связанных, но не могла припомнить ни одной. Постоянный зуд памяти! Вроде кажется, что что-то помнишь, но воспоминания ускользают. От раздражения порой хотелось рычать.

А ещё Ишенька была уверена, что забыла нечто очень важное. Тоскливо ёкающее сердце будто подтверждало подозрения и томительно сжималось в непонятной тревоге. Ей очень хотелось хоть что-нибудь вспомнить, но не получалось. Брат Мастюня утешал её и говорил, что, может, это и к лучшему. Все они здесь оказались из-за того, что в прошлом с ними произошло нечто ужасное и от них отказались близкие.

Может, она преступница? Да нет, быть того не может! Она таракана-то прихлопнуть не смогла, хотя он нагло таращил усы из её носка. То, что семья от неё отказалась, Ишеньку мало трогало. Почему-то при мысли о родителях – семья – это же родители – становилось неприятно. Наверное, они не ладили.

Хотя нет, Ишенька лукавила перед собой. Ей всё же было чуточку неприятно, что семья отказалась от неё. Наверное, она всё-таки была плохой. Все, кто жил при монастыре с братьями, оказались здесь потому, что не могли сами о себе позаботиться и у них не осталось никого, кто захотел бы взять их к себе. Значит, она, Ишенька, не ладила не только с семьёй, раз не нашлось вообще никого, кто захотел бы ей помочь. Почему-то эти мысли вызывали жгучие слёзы, но Ишенька мужественно сглатывала, часто-часто смаргивала и убеждала себя, что ей никто и не нужен. Вот только голова совсем болеть перестанет и она чуточку узнает мир, который забыла, и можно будет уходить из монастыря, который так добросердечно дал ей приют. Брат Мастюня убеждал, что она сможет уйти. Просто нужно быть послушной и принимать все лекарства. И тогда всех-всех вспомнит, но ей уже никто нужен не будет. Она прекрасно проживёт и одна! Да! Проживёт!

Сердце вновь томительно сжалось, отчего-то не желая с ней соглашаться.

На самом деле Ишеньке очень не хотелось оставаться одной. Она чувствовала, что за стенами монастыря у неё осталось что-то настолько важное, ради чего она забудет обиду, нанесённую одиночеством. Или кто-то важный.

Ишенька застыла, смотря широко раскрытыми глазами на пролетающую мимо птицу. Зачерпывающие воздух крылья заставляли лисичку внутри дрожать в желании бежать и бежать куда-то. Память не дала картинок, но на Ишеньку высыпался ворох ощущений: тепло, темнота, чувство безопасности и удовольствия от соприкосновения с чем-то. Что это? Ну почему она не помнит?

В горле встал ком, и Ишенька поторопилась отвернуться от окна и окунуться в уют маленькой спальни. На широкой кровати с балдахином гнездом были разворошены одеяла, из платяного шкафа торчал розовый край шарфа – и где его брат Мастюня только такой достал, – за стеклом книжного шкафа коричневели кожаные корешки добрых книг, а по полу стелился зелёный ковёр. Справа от камина высилась железная подставка для дров, на каминной полке бодро топорщил перья дикий лук, который Ишенька выкопала и пересадила в горшок по осени. Почему-то он радовал глаз. Но на вкус был очень злой.

Дров на подставке оставалось немного. Ишенька весь день провела в спальне – серая погода усилила её тоску, и она просто не смогла выбраться из-под одеяла – и сожгла почти весь запас. Ну, а вечер – как раз самое время, чтобы пойти и натаскать себе немножечко дровишек. Ишенька поспешила вытащить из шкафа тулупчик, обмотала вокруг шеи шарф и натянула на стриженную голову шапку с ушами. Осторожненько отодвинув засов, девушка воровато выглянула в коридор и тут же столкнулась взглядом с проходившим мимо братом Мо̀шей.